В движении вечном - Владимир Колковский

Павел и сам не один год занимался оперным вокалом. Человек он был крайне не тусовочный, не компанейский, и в отличие от Сереги Гончара лишь однажды исполнил нечто классическое в кругу новых знакомых. Но невозможно было даже представить ранее, как это может наяву голосина могуче дрожать, послушно в раскатах вибрируя, потрясая на выходе — не издалека откуда-то и не с экрана телевизионного, а рядом.

Но вот когда Павлушу вызывали к доске на практических занятиях, то и это был подлинно артистический номер. С тем лишь отличием очевиднейшим, что это была вовсе не музыкальная классика, а больше эстрада комическая в стиле так называемого оригинального жанра. Всегда казалось, что Павлушу вот-вот выдернули к доске грубо из некоего иного привычного мира, мира неизмеримо далекого от всей этой интегро-дифференциальной мути, выдернули без спросу, силком, выдернули в мир ему глубоко отвратный.

— Вы значок производной забыли поставить, — замечал вскоре преподаватель.

— Значок… значок, — повторял в ответ Павлуша с каким-то непередаваемым то ли озабоченным, то ли шутовским выражением. — А, значок! — вдруг спохватывался. — Это такой… такой вот апострофик…

— А теперь значок интеграла забыли, — подсказывал спустя время преподаватель.

— Интеграла? — переспрашивал снова Павлуша комично. — Интеграл… а! Это… это такая… такая вот штучка.

И он малевал в нужном месте кривую вертикальную оглобельку.

— В ряд разложить математический? — хохотнул он однажды. — Лучше уж на картошке в колхозе ряды… Там хоть понятно, с чего начинать.

В ответ на эти комические импровизации преподаватель только улыбался, разводя руки, а остальная аудитория прямо покатывалась со смеху.

Павлуша Сальников… а он-то, он что забыл на физфаке?

По слухам вернейшим отец его был фигура видная, директор знаменитого завода, наверняка мог продвинуть и в «конс». Но, может быть, тут как раз и обратное, может быть, как раз отец и «отодвинул», отодвинул решительно к своему восприятию ближе, отодвинул как производственник, как человек практический, весьма далекий от музыки. Отодвинул как человек, в представлениях которого музыка и серьез есть нечто совершенно противоположное.

Это так и осталось загадкой, но нам здесь куда важнее другое. И вот это другое виделось в данном случае как раз ясным предельно — такой студент физического факультета, как Павлуша Сальников мог мечтать о чем угодно, но только не о великих научных открытиях и переворотах.

Впрочем, их и не было в группе тринадцать вовсе, этих самых мечтателей и романтиков. Мечтателей и романтиков именно в том возвышенном неземном смысле, в котором главный герой романа видел себя изначально. Тогда ведь при первом знакомстве ребята из группы частенько интересовались друг у дружки: а ты, собственно, почему на физфак? Так вот, были в ответах и родители, и друзья-знакомые, и серьезный диплом, и просто тот самый, воспетый еще в «Бирюзовом лете» велико-сермяжно-житейский «абы диплом»… Но! — но высоких, захватывающих душу в стремлении подвинуть Мир, фантастических немыслимых позывов в окончательном выборе физической науки, как специальности, не называл никто. Не называл никто из теперешних университетских «однокашников» Игната и даже Лебединский Андрей.

А ведь этот семнадцатилетний юноша с профессорской внешностью был словно из мира иного в группе тринадцать. Вот зачитывает протяжно, разборчиво, к примеру, преподаватель строчки условия новой задачи, по лицам вокруг тот час видно: «Ну и муть, черт-те что… и как, как тут подступиться?» — и только он один, серьезнолицый парень в овальных большущих очках незамедлительно правую руку вверх, и пошел вслед за тем выводить на доске интегралы-ряды как под диктовочку.

Видел, видел он восхищение всеобщее, видел и чувствовал. Кому-то, понятное дело, известные поводы для расстояния и манер высоких в общении, но не понтило Андрей был натурой, не задавака. Как-то случилось Игнату с ним разговориться на переменке между парами о внеземных цивилизациях, и с тех пор они частенько беседовали о космических, философских и всевозможных прочих высоких материях. Говорили иногда и о будничном. В этом юном всезнайке сквозила явственно уже глубоко устоявшаяся интеллигентность в беседе без снисходительных кивков-покачиваний да свысока улыбочек, интеллигентность в подлинном смысле этого слова, когда ты видишь и чувствуешь со стороны собеседника понимание того, что с тобой стоит говорить, стоит говорить всерьез, на равных и искренне. И потому говорить с ним также было на удивление легко и искренне.

И вот однажды в порыве искренности Игнат поведал о своих детских мечтах фантастических. Поведал без робости, каким ни нелепым это могло показаться в то время со стороны, поведал в тот самый момент, когда на кону значилось «лишь бы не вылететь».

Он и в ответ он ожидал услышать нечто подобное. Ему казалось вне всяких сомнений, что такой уровень знаний несопоставимый может быть следствием исключительно схожих неприземленных мотивов, но…

Но:

— А я вот по жизни реалист полный насчет перспектив собственных, — выслушав внимательно, отвечал Андрей с улыбкой понимающей и немного грустной.

Он сказал так с улыбкой грустной, может быть, как раз от этого своего «понимания», и продолжал далее:

— Эйнштейна из меня не получится, это уж точно. Я изучил неплохо биографии многих великих. Не хватает… мне не хватает, ну например, феноменальной профессиональной памяти. Хотя бы этого, да и время сейчас дюже неподходящее, можно даже сказать, хуже некуда времечко. Как в географии, помнишь? Кому-то выпало открыть материки новые и серьезные острова, а другим просто не осталось таковых на планете родной. Значит, лети в небеса звездные, а лететь-то пока не на чем! — вот и жди, пока наука подкатит к порогу кабриолет межпланетный… Хватит терпения?.. Вот, считай, точно так сейчас и в физике. Теория относительности, микромир, квантовая механика… Переворотные большие открытия, считай, только что сделаны, резервуары базовые только что прорваны, и пришло время полнить новые. Поезд прогрохотал минутами прежде нас, сейчас налицо время спокойных течений, сейчас налицо время подводки к новому уровню знаний, время накопления базы, а это работа по большей части черновая, кропотливая и… дюже, дюже нескорая… В общем, по-моему, здесь лучше мыслить трезвее, и вот такую перспективу я вижу. Революции в физике сейчас вряд ли кому-то подвигнуть, но вот стать обыкновенным доктором наук, профессором рядовым дело другое… Это дело мне по силам вполне, и здесь я уверен.

В словах этих — в словах этих грустноватых могла заключаться всего лишь природная скромность, но говорил Андрей протяжно и вдумчиво. Эти протяжность и вдумчивость плюс еще что-то очень веское на некоем бессознательном внесловесном уровне прямо указывало на его серьезность полную. «Доктором наук, профессором стать, это по мне силам, здесь я уверен…», — говорил он протяжно и вдумчиво, с какой-то особенной грустью, и кто? — кто в тринадцатой группе хоть чуток сомневался в таких перспективах-реалиях, слушая его ответы на практических, «подсказки» на лекциях. Конечно, конечно же, без всяких сомнений доктор наук и профессор будущий.

Столь неожиданная, но предельно реалистическая оценка своих будущих возможностей, казалось, должна была подвигнуть главного героя романа осмыслить разумно и стремления свои собственные. Мол, стоп парень, глянь-ка ты просто без замков воздушных, просто взгляни на себя без прикрас: и кто, кто ты есть нынче в сравнениях? В сравнениях кто, а прешь-то куда?.. Вот для него нынче вся эта муть математическая высшая — что в детсаду арифметика, семечки, ты же мечтаешь об «удочках» да как бы и вовсе с порога не вылететь… Вот таковы представали в контрастах жестоких сравнения, но… Но то, что есть от судьбы изначально, оно было и будет всегда.

И вспомнился как наяву Игнату эпизод из раннего детства.

Неман, жаркий солнечный день. Песчаный пляж, тихо, безветренно, голубая зеркальная речная гладь. Время ближе к вечеру, но народу еще очень прилично. Картинка вокруг самая обычная: кто в волейбол, кто в картишки режется, кто на золотистом песочке пригрелся, а кто, не спеша, вперевалочку снова к нагретой воде. Игнату лет семь, он только что выскочил, наплескавшись до упоения, всласть, но не вприпрыжку бегом далее, чтобы всем телом в горячий песок, а коленками грянул в песок прохладный и мокрый, что рядышком с береговой кромкой воды. Сейчас, сейчас он выроет крохотный ямчатый водоемчик, пустит вдоволь речной воды, а после — после в сторонку, застыв на коленках, пригнувшись, едва дыша, запрятав азарт…: Пускай, пускай заплывают мальки, пускай заплывают крупней и беспечней.

Опустив низко голову, Игнат резво заработал послушными пальцами, выгребая прохладный мягкий песок, складывая рядом в рыхловатую влажную кучку наподобие низенькой башенки. Он увлечен, он весь в работе, он полностью вне того, сейчас окружает, как вдруг резко слышится звонкий плеск речной воды, резвый перестук босых ног по мелководью, приближающийся стремительно вдоль пологой песчаной береговой кромки. И голос врывается резко, высокий фальцетный распев: