Проблема Спинозы - Ирвин Ялом

— Полагаю, вы цитируете Хьюстона Стюарта Чем-берлена. Я уже прочел часть его работы и, честно говоря, не особенно впечатлен его доказательствами, которые состоят только в утверждениях, что время от времени можно видеть голубоглазых, светловолосых арийцев на египетских, индийских или римских изображениях высшей знати. Это — не доказательство! Историки, с которыми я консультировался, говорят, что Чемберлен просто самостоятельно изобрел историю, которая поддерживала бы его изначальные постулаты. Пожалуйста, Альфред, предоставьте мне какие-нибудь основательные свидетельства для ваших предпосылок, свидетельства, к которым с уважением отнеслись бы Кант, Гегель или Шопенгауэр.

— Доказательства, говорите вы? Мое доказательство — мое чувство крови! Мы, истинные арийцы, доверяем своим страстям и знаем, как запрячь их в работу, чтобы вновь занять истинно подобающее нам по праву место правителей мира!

— Я слышу в ваших словах страсть, но по-прежнему не слышу доказательств. В моей сфере деятельности мы исследуем причины сильных страстей. Позвольте рассказать вам об одной теории в психиатрии, которая кажется мне имеющей непосредственное отношение к нашей дискуссии. Альфред Адлер, венский врач, много писал об универсальном комплексе неполноценности, который развивается просто как результат личностного роста человека и переживания долгого периода детства, когда мы ощущаем себя беспомощными, слабыми и зависимыми. Многие находят это чувство нестерпимым и компенсируют его, развивая комплекс превосходства, который про- сто-напросто является другой стороной той же медали. Альфред, я полагаю, у вас, похоже, наблюдается та же динамика. Мы говорили о том, как несчастливы вы были ребенком; о том, что вы нигде не ощущали себя дома; о том, что вы были непопулярны и стремились к достижению успеха, отчасти с целью «показать им» — помните?

Никакого ответа от Альфреда, который сидел, уставившись на Пфистера в упор, не последовало. Фридрих продолжал:

— Я полагаю, вы совершаете ту же ошибку, что и евреи, которые в течение двух тысяч лет считали себя народом, превосходящим другие — народом, избранным Богом. Мы с вами пришли к общему выводу, что Спиноза не оставил от этого аргумента камня на камне, и я не сомневаюсь, что если бы он был жив, сила его логики точно так же разбила бы в пух и прах и ваши арийские аргументы.

— Я предостерегал вас против того, чтобы вы вторгались в эту еврейскую сферу! Что может знать психоанализ о расе, крови и душе? Я предостерегал вас — а теперь я боюсь, что вы уже заражены!

— А я говорил вам, что наша область знания и метод слишком хороши и слишком могущественны, чтобы целиком отдавать их на откуп евреям! Я и мои коллеги использовали принципы психотерапии, чтобы оказать огромную помощь легионам раненых арийцев! И вы тоже ранены, Альфред, но, вопреки вашим же собственным желаниям, не позволяете мне помочь вам.

— А я-то думал, что имею дело с Űbermensch[108]! Как же я ошибался!

Альфред встал, вынул из кармана конверт с деньгами, с преувеличенной тщательностью положил его на угол стола Фридриха и направился к двери.

— Увидимся завтра в то же время, — сказал ему в спину Фридрих.

— Не завтра, — отозвался Альфред из вестибюля. — И никогда! И я позабочусь о том, чтобы эти еврейские мыслишки покинули Европу вместе с евреями!

ГЛАВА 29. РЕЙНСБУРГ И АМСТЕРДАМ, 1662 г

Пока Бенто брел к Амстердаму, он старался отвлечь свои мысли от прошлого — прочь от ностальгических образов Рош-Хашана в кругу семьи, которые пробудили в нем евреи-ашкенази, соблюдающие Ташлих, старался думать о том, что предстояло впереди. Всего через час он снова увидит Симона, милого великодушного Симона, его самого горячего поклонника. Хорошо, что он живет достаточно близко, чтобы иногда можно было наведаться к нему в гости, — но все же хорошо, что не слишком близко, поскольку несколько раз Симон намекал на то, что неплохо бы сократить это расстояние. В его памяти всплыла сцена последнего визита Симона в Рейнсбург.

— Бенто, — говорил Симон, — пусть даже мы рядом, мне все равно кажется, что ты недосягаем. Повесели меня, друг мой, и расскажи мне подробно, как ты проводишь свои дни. Например, вчерашний.

Вчерашний день был таким же, как любой другой: я начал его с того, что собрал и записал мысли, пришедшие ко мне ночью, а потом следующие четыре часа занимался шлифовкой линз.

— А что именно ты с ними делаешь? Расскажи мне об этом шаг за шагом.

— Лучше я не расскажу, а покажу. Но на это потребуется время.

— Пусть! Ничего так не хочу, как узнать побольше о твоей жизни!

— Тогда пойдем в соседнюю комнату.

В лаборатории Бенто указал на большой кусок стекла.

— Вот с чего я начинаю. Я забрал его вчера со стекольной мануфактуры, что находится всего в километре отсюда, — он взял в руки ножовку. — Эта ножовка острая — но недостаточно острая. Теперь я смазываю ее маслом и окунаю в алмазную крошку, — затем Бенто вырезал круглую, трех сантиметров в диаметре, заготовку. — Следующий шаг — отшлифовать эту заготовку до правильной кривизны и угла. Сначала я закрепляю ее на месте, вот так, — Бенто с осторожностью закрепил заготовку с помощью черной смолы. — А теперь используем токарный станок для грубой шлифовки с помощью полевого шпата и кварца. — После десяти минут шлифовки Бенто поместил стеклышко в углубление на быстро вращающемся деревянном диске. — И, наконец, завершаем процесс тонкой деликатной шлифовкой. Я использую карборунд[109] в смеси с оксидом олова. Я только начну, чтобы не утомлять тебя долгим и скучным процессом шлифовки… — Вскоре Бенто повернулся к Симону: — Ну, вот, теперь ты имеешь представление о том, как я провожу свое утро, а заодно знаешь, откуда берутся очки.

Симон ответил:

— Когда я смотрю на тебя, Бенто, я не знаю, что и думать. С одной стороны, пойми, пожалуйста, я искренне восхищаюсь твоей сноровкой и отточенной техникой, однако с другой… бòльшая часть моего разума громко требует: «Предоставь это ремесленникам! В каждой деревне Европы есть свои ремесленники, но где еще в мире найдешь второго Бенто Спинозу?» Делай то, что можешь делать только ты, Бенто. Заканчивай философский трактат, которого ждет весь мир. Этот шум, пыль, скверный воздух, запахи — потраченное драгоценное время! Пожалуйста, я снова тебя прошу: позволь мне освободить тебя от бремени этого ремесла! Позволь выделить тебе пожизненную ежегодную стипендию — в любом размере, в каком захочешь, — чтобы ты мог использовать все свое время для философствования. Мне это вполне по средствам, и ты даже не представляешь, какую радость мне доставила бы возможность оказать тебе такую помощь!

— Симон, ты великодушный человек. И знаешь, что я люблю тебя за твое великодушие. Но мне не так уж много надо, и получить это необходимое легко, а лишние деньги скорее будут меня отвлекать, чем помогать сосредоточенности. Более того — и, Симон, тебе это может показаться невероятным, но поверь мне — шлифовка линз помогает думать! Да, я предельно сосредоточиваюсь на станке, на кривизне и радиусе линзы, на тонкой полировке; но пока я делаю это, моя мысль живет и множится на заднем плане сознания с такой скоростью, что часто я заканчиваю линзу — и, mirabile dictu[110], пожалуйста, новые решения острых философских споров уже тут как тут! Я сам — или, по крайней мере, я со своим сосредоточенным вниманием — как будто для этого и не нужен. Это немного похоже на феномен разрешения проблем во сне, о которых говорят древние. Помимо прочего, сама наука оптика восхищает меня. В настоящее время я разрабатываю совершенно иной метод шлифовки тонких линз для телескопов, который, полагаю, станет большим шагом вперед.

Этот разговор закончился тем, что Симон обеими руками схватил ладонь Бенто и долго не отпускал, говоря:

— Ты от меня не убежишь! Я не оставлю попыток облегчить твои труды. Пожалуйста, знай, мое предложение останется в силе всегда, сколько бы я ни прожил.

В этот момент Бенто и подумал: как хорошо, что Симон живет не очень близко!

В Амстердаме, сидя на скамье подле Сингела, Симон Жюстен де Врис ждал в гости своего друга. Сын богатых торговцев, Симон жил в нескольких кварталах от ван ден Эндена в основательном четырехэтажном доме, который был вдвое шире прилегающих домов, выходящих лицом на канал. Симон не только обожал Бенто, но и напоминал его внешне: хрупкий, тонкокостный, с красивыми изящными чертами лица и полной достоинства осанкой.

Когда солнце село и пылающее оранжевым небо сменило цвет на угольно-серый, Симон принялся нетерпеливо расхаживать перед своим домом, все больше беспокоясь и гадая, куда же запропастился его друг. Трекскойт должен был прибыть час назад. Внезапно заметив Бенто, шагающего по улице Сингел в двух кварталах от него, Симон замахал руками, бросился ему навстречу и настоял на том, что понесет тяжелую заплечную суму, в которой лежали записные книжки и свежеизготовленные линзы. Войдя в дом, Симон сразу же повел гостя к столу, где уже были сервированы ржаной хлеб, сыр и только что испеченный пряный оудевийфенкойк (oudewijvenkoek — «старушечий пирог») — североголландское анисовое лакомство.