Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

Вскоре на стол между Морган и Владимиром водрузили жареного кабана — блюдо для почетных гостей, но расстроенный Владимир не сразу приступил к горячему, ковыряя в зубах и предоставляя поросячьей тушке медленно задыхаться под можжевеловым маслом и трюфельной пенкой. Он пытался скорректировать свой гнев, преобразовать его в печаль, прикидывая, какой накал эмоций он может себе позволить в стенах синего зала, этого святилища отменных манер.

Лишь к десерту, когда молчание стало совсем уж неловким, Владимир наконец открыл рот, чтобы спросить, что значит «Морган в ГУЛАГ»?

Она отвечала, не глядя на него. Отвечала тем же сердитым тоном, каким обращалась к стражам Ноги. Она говорила, пребывая в образе другой Морган, той, которая явно находила Владимира недостойным доверия чужаком либо, что еще хуже, человеком, не играющим никакой роли в ее жизни. Вот что она рассказала: у нее есть друг-столованец, его родители сидели в тюрьме при коммунистах, дедушек-бабушек казнили в начале пятидесятых. Однажды этот добрый друг отвел ее к Ноге, где они сцепились со старухами. С тех пор у бабушек на нее зуб.

Ее друга случайно не Томашем зовут?

В ответ она забросала его вопросами: уж не хочет ли Владимир сказать, что у нее не может быть личных друзей? Или теперь ей нужно спрашивать у него разрешения, с кем ей дружить, а с кем нет? И неужто она обязана все свободное время выслушивать нытье сытых бездельников вроде Коэна и Планка?

Владимир раскрыл рот. Конечно, она была права, но тем не менее давать в обиду тусовку он не желал. По крайней мере, мягкий и бестолковый Коэн был не способен на предательство. Коэн был Коэном, и никем больше. Он в совершенстве постиг американское искусство быть только и исключительно самим собой. Кстати, о предательстве: где она научилась столь бегло говорить по-столовански?

Морган улыбнулась со снисходительным видом победительницы и сообщила, что усердно учила столованский в своем университете для полиглотов. Он удивлен тем, что ей удалось освоить иностранный язык? У Владимира что, монополия на все иностранное? А может, он ее за идиотку принимает?

Владимира передернуло. Нет-нет, ничего подобного. Он просто спросил..

Но на самом деле происходило вот что: он терял Морган. Тоном отвергнутого возлюбленного он вымогал у нее утешение. Вспомнился известный афоризм: «В любви всегда один целует, а другой только подставляет щеку».

У него было ощущение, что все кончено. Пора забыть святую троицу — Возбуждение, Нежность, Нормальность. Забыть про палатку, про то, как она смахивала с него колючки, расстегивала его пролетарские штаны, взгромождала на себя и подталкивала вперед. Забыть, как она отреагировала на его слабость — по-доброму, с деликатностью соучастницы.

Ему осталось лишь размышлять над новым словом, словом, сводившим практически на нет три месяца, проведенные с этой женщиной, — «отдаление». И, помешивая эспрессо, отщипывая от грушевого струделя, Владимир думал, в какое предложение вставить это слово. Я все более чувствую отдаление. Нет, не годится.

Морган, мы отдаляемся друг от друга.

Да, очень верно. Но чего-то все равно не хватает.

И вдруг фраза сочинялась сама собой, но он не мог ее произнести.

Что ты за человек, Морган Дженсон? Кажется, я совершил ошибку, связавшись с тобой.

Да. Точно. В который раз. Хотя и на другом континенте, но в том же слепом, идиотском раже, с той же глупой надеждой бета-иммигранта, что ходит как еврей.

Он ошибся.

4. Ночь мужчин

Перед тем как наладиться, все должно окончательно развалиться. На следующий вечер после Ножного безобразия наступил черед страданий и сомнений — долгожданного мальчишника. Планк, Коэн и Владимир встречаются в городе, при них Y-хромосомы, щетина на физиономиях и тоска белого мужчины образца начала девяностых. Встречаются попить пивка.

Откровенно говоря, Владимир охотно поучаствует в этом мужском мероприятии. После вчерашних безответных поцелуев ему хотелось взаимных объятий, которые на данный момент могла обеспечить только тусовка — последний бастион, не таивший сюрпризов. Правда, утром Морган подала знак надежды. Отдраив зубы, прополоскав рот, она подошла к Владимиру (он, мрачный, сидел в ванне, поливая грудь мыльной водицей), чмокнула его в маленькую лысинку, прошептала: «Прости, что вчера все так вышло» — и помогла втереть ежедневную дозу миноксидила в безволосое пятно на макушке, сверкавшее, как бычий глаз. Изумленный неожиданной лаской, Владимир легонько сжал ее бедро и даже, словно ненароком, дернул за пучок лобковых волос, торчавших из-под халатика, но промолчал. Рано было еще разговаривать. Прощения она, видите ли, просит.

Заведение для мальчишника выбрал Ян и попал в точку: бар, сохранивший национальный колорит, насколько это было возможно в новой, усовершенствованной и рвущейся в Европу Праве; большинство клиентов — тощие прыщавые солдаты и полицейские, отработавшие смену. Те и другие были в форме, они жадно лакали доброе пиво, лившееся из длинного ряда кранов, которые столь преданно служили искусству раздачи, что даже в положении «закрыто» из них хлестала пенистая жидкость. Декор отсутствовал — лишь стены, крыша и микроскопический садик снаружи, где в беспорядке стояли складные стулья, скрипевшие под органами госбезопасности и вооруженных сил, восседавшими на них. Пластиковая фигурка розового фламинго, привезенная, по словам барменши, «первым новым столованцем, посетившим Флориду», торчала одноногим часовым средь звона кружек и веселого переругиванья.

Коэн и Планк поначалу чувствовали себя неловко в обществе местных. Владимир заметил, как они нащупывали карточки «Американ Экспресс» в карманах штанов, словно опасаясь, что туземцы съедят их живьем, если они не смогут заплатить по счету. Понятный страх, ибо солдатики выглядели голодными, а кухня не работала. Но по мере того как рос счет, парни расслабились, сгорбились, вытащили незанятые руки — те, что не держали кружку, — из карманов и, положив их на барную стойку, принялись постукивать пальцами в такт полному собранию сочинений Майкла Джексона, крутившемуся в магнитофоне. Сколько лет прошло, а эта странная птица все еще радовала слух.

Разговор между друзьями не заходил дальше причмокиванья и «классное пиво!», пока сидевшие рядом военнослужащие, Ян и Войцек, не пустили по кругу немецкую порнуху, решив заодно попрактиковаться в английском. Очень скоро Коэн с Планком увлеклись голыми дамочками, вздыхая дуэтом каждый раз, когда распустивший слюни Ян или его хихикающий приятель переворачивал страницу.

— Ну вылитая Александра, — объявили оба и попытались на смеси английского, столованского и мужеского объяснить солдатам, что у них есть знакомая, столь же великолепная и желанная, как девушка на картинке.

Ян и Войцек были потрясены.

— Это так? — спрашивали они, тыча пальцами в груди и лобки и с трепетом глядя на американцев, которые — во всяком случае, если судить по их знакомым женского пола — по-прежнему оставались для этих парнишек гражданами великой мировой державы.

Владимир, ограничивший свое участие в беседе возгласами притворного вожделения, не уставал поражаться: немецкие валькирии в журнале ни капельки не походили на Александру. Модели были невероятно высокими блондинками, все с раскинутыми, точно щипцы, ногами и раздвинутой пальчиками розовой, неукоснительно безволосой щелью. Александру, пусть не коротышку и не толстушку, блондинистой и тощей, как спица, каланчой назвать было нельзя. Португальские праматери наделили ее здоровой средиземноморской полнотой бедер, губ и груди. Единственным критерием, которому она соответствовала не меньше, чем девушки в журнале, была желанность.

Планку и Коэну хватило и этого. Им немного надо было, чтобы разгорячиться и расстроиться. Солдаты быстро уяснили причину недуга, мучившего американцев, и ушли, сославшись на необходимость встретиться с подружками для «профилактики».

— Ладно, джентльмены, — произнес Владимир, когда стандартный английский восстановил свои права в их уголке бара. — Еще по одной, а?

Одобрительные звуки, жизнерадостные, как коровье мычание.

— Отлично, — сказал Владимир. — Знаете, я ведь тоже на Александру запал.

Радостное изумление. И он тоже! Проблема вселенского масштаба!

— А как же Морган? — Планк озадаченно почесал свою огромную бритую голову.

Владимир пожал плечами. Морган? Не поплакаться ли парням? Нет, нельзя. Они слишком хрупки и по-своему консервативны. Известие о двойной жизни Морган доведет их до инфаркта.

— Можно любить и двух женщин сразу, — заявил Владимир. — Особенно когда спишь только с одной из них.

— Да, верно, — произнес Коэн тоном кабинетного ученого, будто речь шла о давно кодифицированном правиле и кодекс этот хранился в Институте вожделения им. Артюра Рембо. — Хотя рано или поздно все летит к черту.