Новеллы - Эрнст Гофман

— Ну, — возразил Александр, по лицу которого пробежал легкий румянец, — ну, что ж такого удивительного в моей наружности? Уже год как я оставил королевскую службу и живу счастливо и весело.

— В сущности, — начал Северин, стоявший в задумчивости, не слишком внимательно слушавший Марцелла, а теперь словно очнувшийся, — в сущности, расстались мы весьма не по-приятельски, совсем не так, как подобает старым друзьям.

— В особенности ты, — молвил Александр, — ведь ты сбежал, ни слова никому не сказав.

— Ах, — возразил Марцелл, — со мной тогда творилось что-то дикое, так же как с тобою и с Северином, ведь… — Он вдруг замолчал, и друзья переглянулись сверкающими взорами, как люди, которым, точно молния, одновременно блеснула одна и та же мысль.

Пока Северин говорил, они, взявшись под руки, успели пройти вперед и стояли теперь как раз у того столика, где два года тому назад в Духов день сидело дивно прекрасное небесное создание, всем им вскружившее головы. «Здесь… здесь она сидела», — говорили глаза каждого из них; казалось, всем им хочется сесть за этот столик; Марцелл уже отодвинул стулья, но все же они молча прошли дальше, и Александр приказал поставить столик на том самом месте, где они сидели два года тому назад. Кофе, заказанный ими, был уже подан, а они все еще продолжали молчать; наиболее подавленным казался Александр. Кельнер, ожидая платы, стоял возле онемевших гостей, с удивлением глядя то на одного, то на другого, тер руки, покашливал, наконец приглушенным голосом спросил:

— Не угодно ли господам приказать рома?

Тут приятели посмотрели друг на друга и неожиданно разразились неудержимым смехом.

— Ох ты господи, да с ними неладное творится! — воскликнул кельнер, в смятении отскочив шага на два.

Александр успокоил напуганного, уплатив ему деньги, а когда Александр снова уселся, Северин начал:

— То, что я только собирался рассказать, мы все трое уже изобразили мимикой, а благополучная развязка, равно как и извлеченная нами польза, уже заключена в нашем смехе, что рвется прямо из души! Сегодня ровно два года, как нас одолели бредни; теперь мы их стыдимся и совершенно исцелились от них.

— Да, в самом деле, — промолвил Марцелл, — правда, эта дивная, чудная девушка всем нам достаточно вскружила головы.

— Дивная, чудная, да, дивная, чудная, — с довольной улыбкой произнес Александр. — Но, — продолжал он голосом несколько встревоженным и огорченным, — ты утверждаешь, Северин, что мы все исцелились от наших бредней, то есть от безумной любви к той девушке, оставшейся нам незнакомой, но предположим, что она в эту минуту снова появилась бы здесь, такая же красивая, такая же очаровательная, и села бы вот там, — не предадимся ли мы вновь прежнему безумию?

— За себя, — сказал Северин, — я по крайней мере могу поручиться, так как исцелился весьма ощутительным образом.

— Я также, — подхватил Марцелл, — ибо никто никогда не был жертвой столь дикого обмана, как это случилось со мной при ближайшем знакомстве с несравненною дамой!

— Несравненная дама! Ближайшее знакомство! — резко прервал его Александр.

— Ну, да, — продолжал Марцелл, — я не стану скрывать, что за приключением, разыгравшимся здесь, — почти что так готов я его назвать, — последовал маленький роман в одном томе, шутка в одном акте.

— А со мной разве не то же самое, — сказал Северин, — но если твой роман, о Марцелл, занял один том, а шутка твоя — один акт, то я ограничился томиком в двенадцатую долю листа, сыграл одну лишь сценку.

Александр побагровел, капли пота выступили у него на лбу, дыхание его стало прерывистым, он судорожно теребил изящные завитки волос — словом, несмотря на очевидные усилия, так плохо владел собою и так неудачно пытался скрыть все эти признаки сильнейшего внутреннего волнения, что Марцелл спросил:

— Но скажи мне, брат, что с тобой? Что на тебя нашло?

— Остается лишь предположить, — со смехом сказал Северин, — что он и до сих пор по уши влюблен в даму, от которой мы отказались, и не верит нам или же невесть что думает о наших романах и начинает ревновать, не имея к тому никаких оснований, ибо со мной обошлись прескверно.

— Со мной в известном смысле — так же, — сказал Марцелл, — и я клянусь тебе, Александр, что искра, которая тогда запала в мою душу, теперь погасла, чтобы никогда уже не разгораться, и ты, сколько тебе угодно, смело можешь любить свою даму.

— И я то же самое скажу, — прибавил Северин.

Александр, который теперь уже совершенно развеселился, от души рассмеялся и промолвил:

— Вы сделали довольно правильное предположение на мой счет, но вместе с тем вы все-таки сильно заблуждаетесь. Итак, слушайте. Я не стану скрывать, что, когда я вспоминал о том знаменательном дне, милая девушка во всей своей волшебной прелести так живо представлялась моим взглядам, что мне казалось, будто я слышу ее очаровательный голос, могу схватить ее нежную, протянутую ко мне руку. Казалось, что только ее и могу я любить со всей силой высшей страсти, пылающей в душе, что я смогу быть счастлив, только обладая ею… а ведь это могло бы стать для меня величайшим несчастьем.

— Как так? Почему? — с живостью воскликнули Марцелл и Северин.

— Потому что, — спокойно ответил Александр, — уже год как я женат!

— Ты? Женат? Уже год? — воскликнули друзья, всплеснув руками и звонко рассмеявшись. — Кто твоя супруга? Красива ли она? богата? бедна? молода? стара? как?., где?., когда?., что?..

— Прошу вас, — робко продолжал Александр, опершись левой рукой о стол, а правой, на мизинце которой рядом с хризопразом блестело обручальное кольцо, схватив ложку и мешая кофе, при этом сосредоточенно глядя в чашку, — прошу вас, избавьте меня от всяких вопросов, а если вы, кроме того, хотите сделать мне истинное удовольствие, то расскажите-ка, что с вами было после встречи с этой дамой.

— Ну, ну, брат, — сказал Марцелл, — кажется, тебе не посчастливилось. Уж не подшутил ли над тобой черт, и, пожалуй, теперь Фальтеров злато-желтый уродец…

— Если ты меня любишь, — перебил его Александр, — не мучь меня вопросами, а расскажи мне твой роман.

— Ну, вот вам и призрак, — воскликнул Северин, совершенно раздосадованный, — к своим тарелкам и мискам, котелкам и кастрюлям Александр счел нужным присоединить жену, какую бы то ни было, женился вслепую, и вот теперь сидит с раскаянием и запретной любовью в сердце, с чем, правда, не особенно вяжется его сияющее лицо. А что на это говорит покойница тетушка со своими желудочными каплями?

— Она очень довольна мною, — вполне серьезно ответил Александр. — Но если, — продолжал он, — вы не хотите навеки отравить для меня эти минуты свидания, не хотите оттолкнуть меня, то прекратите вопросы и рассказывайте.

Поведение Александра показалось друзьям весьма странным, все же они увидели, что больше не следует раздражать уязвленного товарища, и поэтому Марцелл прямо приступил к своему роману и начал так:

— Точно установлено, что ровно два года тому назад хорошенькая девушка всем нам при первом же взгляде вскружила головы, что мы вели себя, как юные чудаки, и не могли совладать с безумием, которое охватило нас. И днем и ночью, где бы я ни был и куда бы ни шел, меня преследовал образ этой девушки, она шла вместе со мной к военному министру, выскальзывала навстречу прямо из конторки начальника канцелярии и, бросая на меня прелестный, полный любви взгляд, вносила такую путаницу в мои твердо заученные речи, что меня спрашивали, оправился ли я от раны в голову. Увидеть ее вновь — вот что стало для меня целью неустанных стремлений. Я, как почтальон, с утра до вечера бегал по улицам, смотрел на все окна, где показывались красивые лица, но тщетно, тщетно. Я каждый вечер приходил в Тиргартен, сюда, в Ресторацию Вебера.

— Я тоже! Я тоже! — закричали Северин и Александр.

— Я видел вас, но всячески избегал, — молвил Марцелл.

— То же самое делали и мы, — воскликнули друзья, а затем — все хором — Ах, какие мы ослы!

— Все, все было напрасно, — продолжал Марцелл, — но я был неутомим, был неуклонен. Именно уверенность в том, что незнакомка уже любит, что я буду терзаться в безнадежной печали, когда приближусь к ней и воочию увижу свое несчастье, то есть ее неутешную тоску по утраченном, ее горе, ее верность, — все это и воспламеняло меня. Трагическое объяснение, которое Северин дал тогда сцене в Тиргартене, приходило мне в голову, и если эта девушка была для меня жертвой всевозможных любовных несчастий, то все же сам я оказывался еще более несчастным. В бессонные ночи, даже на уединенных прогулках выдумывал я самые удивительные, самые запутанные романы, в которых ее возлюбленный и я играли, естественно, главные роли. Не было сцены, которая показалась бы мне слишком причудливой для этого романа. Мне поразительно нравилась роль героя, смиренно несущего горе любви! Как уже сказано, я носился, точно безумный, по всему Берлину, чтобы найти ту, которая владела всеми моими мыслями, всем моим существом. И вот таким образом однажды поутру, — было, верно, часов двенадцать, — я очутился на Нейе-Грюнштрассе; погруженный в свои думы, иду я по этой улице, вдруг навстречу мне — молодой, хорошо одетый человек; вежливо приподнимая шляпу, он спрашивает, не знаю ли я, где здесь живет тайный советник Аслинг. Я говорю, что не знаю, но фамилия Аслинг останавливает мое внимание. Аслинг… Аслинг! Тут мне вдруг вспоминается и бременем ложится на душу, что, всецело увлеченный моей романтической любовью, я и забыл о письме, которое поручил мне передать тайному советнику Аслингу его раненый племянник, лежавший в госпитале в Дейце и настоятельно просивший меня доставить его лично. Я решаю тотчас же исполнить это поручение, непростительно забытое, вижу, что молодой человек, которому в одной из ближайших лавок указали, куда идти, входит, тут же рядом, в дом внушительного вида, и следую за ним. Слуга вводит меня в приемную и просит минутку обождать, так как господин тайный советник с кем-то разговаривает сейчас. Он оставляет меня одного, я, ни о чем не думая, рассматриваю большие гравюры на стенах, вдруг позади меня отворяется дверь, я оборачиваюсь и вижу — ее! ее самое! — небесное дитя, которое мы видели в Тиргартене. Я просто не в силах описать вам, что я почувствовал, знаю одно — что у меня остановилось дыхание, что я не мог вымолвить ни слова, и мне казалось, я вот-вот без жизни упаду к ногам прекрасной.