Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

Я открыла коробку сардин, достала поджаренный хлеб, крекеры, сыр, сухофрукты и солдатские сухари (я не вожу с собой мясные консервы и колбасу, потому что не могу это есть).

Затем одна из женщин выбежала вон и привела маленькую робкую девочку лет четырех или пяти. Она холодными губами поцеловала мою руку. Я дала ей конфету и бисквиты. Она снова поцеловала мне руку, поблагодарив на своем языке, но ни разу не улыбнулась.

В конце концов моя хозяйка отослала другую женщину и ребенка восвояси и уселась смотреть, как я ем.

Она заговорила. Война была ужасна. Она не знала, какая участь постигла ее мужа. Он был арестован как spion[74]. С тех пор она ничего о нем не слышала.

Все ее имущество было отнято. Офицеры забрали ее постели, полотенца, скатерти, еду. Никто ни за что не заплатил. Она лишилась всего, что имела. У нее не было чая, ей было нечего есть, не на чем спать и нечем топить. Прежде у нее была целая поленница дров – даже их отняли.

Держать пистолет наготове

Я сполоснула свой котелок из-под чая, аккуратно все прибрала, разделась, повесив одежду на стул, где я могла легко до нее дотянуться, завернулась в одеяло доктора Макдональда и забралась в меховой спальный мешок. Как я обнаружила, запереть дверь было невозможно: ключ поворачивался с наружной стороны двери, но не изнутри.

Задача каким-то образом запереться снаружи, находясь при этом внутри, оказалась слишком сложной для моего усталого мозга.

Поэтому я приставила к двери стул и положила револьвер на пол рядом с кроватью. Я в самом деле рассматривала возможность улечься в спальный мешок вместе с ним, чтобы быстрее достать в случае нужды. Я подумала, что могу выстрелить случайно. Ввиду подобной перспективы я решила, что уж лучше потратить время и протянуть за ним руку.

Нелли Блай описывает ужасы войны

Нелли Блай пересказывает ужасные сцены, которым стала свидетельницей в госпитале Красного Креста

От этого зрелища сжимается сердце.

Раненые, обмороженные, изнуренные голодом – тысячи умирают здесь в чудовищных муках, пока тысячи других гонят навстречу той же участи.

Wood County Reporter, 4 февраля 1915 года

Будапешт. В госпитале говорят на десятке языков: здесь нанимают немецких, австрийских, галицийских, венгерских и сербских сестер милосердия, чтобы каждый пациент мог поговорить с кем-нибудь на родном языке.

Есть тут и несколько молелен – католическая, протестантская и иудейская. Рядом с каждой палатой находится маленькая звуконепроницаемая комната – их называют «камерами смертников».

Пациентов, находящихся при смерти, уносят в эти комнатки, чтобы пощадить чувства их товарищей и соратников. Есть при каждой палате и курительная комната, отделенная от нее стеклянной перегородкой.

Этот госпиталь вмещает 2000 раненых. Кухня в нем грандиозна – чтобы описать ее, понадобилась бы отдельная статья. Мне с гордостью показали большой американский холодильник. У докторов и сестер милосердия есть собственные отделения, где они спят, едят и отдыхают. В широком коридоре, ярко выкрашенном в цвета национального флага, развлекают выздоравливающих: для них устраивают самые разные представления и концерты.

Мы спустились вниз, чтобы взглянуть на солдат, только что доставленных с поезда. Мы разговаривали с ними, пока их группами по 20 человек препровождали в ванну.

Невозможно в полной мере воздать должное административным способностям людей, которые спланировали и организовали два этих госпиталя во всем их изумительном совершенстве. Здесь не упущено ни одно средство, чтобы помочь и содействовать природе в спасении и исцелении того, что люди истязают и истребляют с такой бесчеловечностью.

Мы едва успели добраться до «Астории», когда зазвонил телефон: это был доктор Макдональд.

Вызов в госпиталь

– Берите такси и приезжайте, мисс Блай, – сказал он. – К нам только что поступил самый тяжелый случай, какой мне приходилось видеть за всю мою жизнь. Думаю, он вас заинтересует.

Я поспешила в госпиталь Американского Красного Креста. Он расположен на проспекте Мексики в обширном здании, в котором прежде находился приют для слепых. Войдя, я устремилась вверх по лестнице, над которой колышется флаг на пятидесятифутовом[75] флагштоке.

Доктор Макдональд, серьезный и печальный, встретил меня на верхней площадке.

– Пойдемте в операционную, – сказал он, взяв меня за руку, – я никогда не видел ничего ужаснее.

Мистер Шрайнер[76], которому хватило зрелища страданий для одного дня, попытался отговорить меня, но потерпел неудачу и пошел с нами, поддерживая меня своим молчаливым присутствием.

В операционной царил хаос. На полу была кровь. Переполненные ведра и кипы окровавленных бинтов. Я старалась не смотреть и начала жалеть, что зашла.

Четыре сестры милосердия Американского Красного Креста мрачно окружили операционный стол. Доктор Макдональд указал на две забинтованные культи: одна нога была отнята по лодыжку, другая, по всей видимости, до середины голени.

– Это русский, – сказал доктор. – Он был ранен выстрелом навылет. Восемь дней он пролежал в траншее, не получая никакой помощи, и отморозил ноги. Его взяли в товарный состав, и час назад, когда он поступил к нам, ступней у него уже не было – несомненно, они отпали в вагоне, поскольку мы их так и не нашли, и из открытых вен у бедного малого вытекала последняя кровь. Мы принесли его сюда и перебинтовали, но ему осталось жить считаные минуты. У него уже не прощупывается пульс. Подойдите, взгляните на него.

Леденящее душу зрелище

Читатель, подойди и взгляни со мной вместе! От этого зрелища у меня сжалось сердце. Доктор взял меня за руку. Я отводила глаза от лица, на которое боялась смотреть.

– Посмотрите на его тело, – сказал доктор. Я посмотрела – и содрогнулась. Смертная гипсовая бледность. Ребра прорывают кожу. Один скелет, кости, лишенные плоти.

Голова повернулась. Огромные ввалившиеся глаза взглянули в мои. Я замерла на месте – парализованная, подавленная, с удрученным сердцем. Эти огромные ввалившиеся глаза искали мой взгляд. Они вопрошали меня о чем-то. Через них его душа говорила с моей. Его губы раздвинулись и исторгли хрип, стон, выражавший не только физическую агонию: он говорил. Я не могла его понять. Звук его слов навсегда отпечатался в моих ушах: в нем была мольба, тоска, знание!

– Что он сказал? – воскликнула я, не в силах этого вынести. – Неужели никто не понимает? Неужели вы не можете найти кого-нибудь, кто сможет с ним поговорить?

Одна из сестер погладила его лоб. Санитар быстро растирал бледные, бледные руки.

– Санитар понимает, – сказал доктор, а затем, обращаясь к санитару: – Что он сказал?

Он позвал детей

– Он зовет своих