Край вечных туманов - Роксана Гедеон

Обращаясь к принцу, он продолжил:

– Вы творили преступления, равных которым нет в летописях народов. Вы желали вновь вернуть Францию в рабство, восстановить власть тирана, а себе ценой трупов патриотов вернуть звание принца.

Я презрительно усмехнулась: он даже не знал, что принц – это не звание, а титул.

– У меня не было необходимости возвращать себе титул принца, ибо я им всегда оставался.

Сердце у меня в груди стучало оглушительно гулко. Я задыхалась от невыносимой боли предстоящей утраты и в то же время… и в то же время ощущала страстную горячую гордость. Как он держится! Наверняка у всех этих мерзавцев внутри все переворачивается. Ведь внутри они – рабы, а отец сеньор. Они это прекрасно чувствуют, хотя не подают вида.

– Вы подаете нам пример фанатичного, чудовищного роялизма. Вы хотели залить кровью Республику.

– Именно так. Я хотел уничтожить революционеров и восстановить короля на законном престоле. Что ж, мне это не удалось. Вы сможете продолжать растить этого гомункулуса – Республику, отплясывать на развалинах и уничтожать церкви. Но как бы вы ни изощрялись, религия всегда останется религией, и того обстоятельства, что монархия пятнадцать веков освящала нашу историю, вам не зачеркнуть, как не зачеркнуть и того, что старое дворянство, даже обезглавленное, все равно выше вас. Но вы этого уже не поймете.

– Да прикажите же ему замолчать! – не выдержав, крикнул один из офицеров. – Гражданин капитан! Запретите злодею злоумышлять против Республики прямо в революционном суде!

Отец взглянул на него и сразу же узнал Альбера, нашего бывшего привратника.

– А, господин лакей! – насмешливо приветствовал он его. – Вас, возможно, повысили в чине, назначили палачом? Примите мое искреннее восхищение.

Капитан сделал знак рукой, показывая, что сейчас зачитает приговор. Бумага была составлена явно заранее, весь этот суд был неизвестно для чего устроен.

– Обвиняемый Тремуйль, дело слушанием закончено. Именем Республики военно-полевой суд приговаривает вас к смертной казни.

Капитан взглянул на принца и добавил:

– Вы будете расстреляны сейчас же, без всяких отсрочек. Вам предоставляется последнее слово. Что вы имеете нам сказать?

– Вам? – высокомерно переспросил отец. – Вы слишком мелки, сударь, чтобы принц обращался лично к вам.

– В таком случае, – вскипев, крикнул капитан, – вы будете расстреляны немедленно!

– Прекрасно! – насмешливо сказал отец. – Проволочек и так было слишком много. Я бы действовал намного быстрее.

Решительно, ему все было нипочем. По крайней мере, он не выказывал никаких внешних признаков растерянности или печали. Я увидела, как выстраиваются солдаты для расстрела, и глаза мне заволокло красным туманом, а горло сжали спазмы. У меня не было больше сил созерцать все это. В отчаянии я упала на землю и яростно кусала пальцы, чтобы не закричать.

О, как мне сейчас хотелось именно этого – крика, хотя бы вопля, лишь бы наступило облегчение. Когда боль и горе переполняют душу, буквально душат человека, ему необходимо хоть в чем-то излить их – излить физически, чтобы от этого полегчало; а если такой возможности нет, ты находишься просто на грани помешательства.

Этот человек, такой мужественный и смелый, суровый и непреклонный, он был еще полон сил и отваги, он мог бы еще многие годы быть рядом со мной, а события повернулись так, что я больше никогда его не увижу! Эти подонки, революционеры, лишившие меня всего, заставившие перенести такое, что и во сне не приснится, – они теперь расстреливают моего отца. Боль утраты была так невыносима, что я не могла не стонать, словно пребывала в беспамятстве. Проклятия срывались с моих губ. Я то вспоминала, что было раньше, и плакала над этим, то чувствовала безграничную ярость, готовую, казалось, испепелить палачей.

И тогда со двора в последний раз донесся этот звучный, холодный, высокомерный голос:

– Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVI!

Эти слова словно обожгли мое воспаленное сознание. Он вспомнил о Жанно – ребенке, который, в сущности, объединил нас обоих. Я лихорадочно ломала пальцы, пытаясь понять, что он имел в виду, говоря, что умирает «за своего внука». Была ли это просто громкая фраза или отец действительно любил моего сына и на него возлагал все свои надежды?

Эти мысли не позволили мне вовремя зажать уши. Я услышала залп, такой оглушительный, словно разом грянули сто ружей. У меня в голове будто вспыхнула молния. Прижавшись щекой к земле, я испытывала невыносимое желание умереть или исчезнуть. Если бы эта самая земля взяла меня к себе… Я ничего уже не могла чувствовать и понимать. Рыдания, сжимавшие мне горло, были такими бурными, что я едва могла дышать. Слезы сплошной пеленой застилали мне глаза. И когда через секунду это состояние стало совсем жгучим и болезненным, а тело вздрагивало от лихорадочной дрожи, у меня мелькнула мысль, что я, наверное, все-таки умираю.

В ту же секунду спасительное беспамятство пришло мне на помощь. Я потеряла сознание, на удивление легко преодолев грань между ясностью памяти и черной зияющей пропастью забытья.

Розарио осторожно приподнял меня с земли, легко ударил ладонью по щекам. Очнулась я уже давно, но только это прикосновение возвратило меня к жизни и сознанию полностью.

– Эй, малышка, что это с тобой? Ты меня испугала.

Он помог мне сесть поудобнее, подложив под спину связку соломы. Безо всякого выражения я обвела глазами сарай. Сквозь щели дневной свет уже не пробивался.

– Уже вечер?

– Да. Ты, кажется, часов десять была словно мертвая. Я несколько раз заходил, да только раньше не мог остаться здесь надолго. А теперь часовые расставлены, солдаты спать ушли.

Я вспомнила все, что было, и тихое отчаяние снова охватило меня. Слезы задрожали на ресницах, потом заструились по щекам, и я не могла сдержать рыданий.

– Слушай, хватит убиваться. Разве тебе самой захотелось сойти в могилу? Я принес тебе поесть.

Я отрицательно покачала головой, упрямо отказываясь от еды, но Розарио был еще упрямее меня. Не обращая внимания на мои слезы, он поднес к моим губам жестяной стакан. Я сделала несколько глотков и сплюнула.

– Дура ты, Ритта! Это же чистая водка. Она придает силы. Ну-ка, пей сама!

Морщась, я выпила, глотая и водку, и слезы. Розарио вложил мне в руку краюху черствого хлеба, соленый сыр и очищенную луковицу.

– Ешь! Это мой паек, но тебе сейчас он больше нужен.

С усилием я ела, не замечая никакого вкуса этой еды. Розарио внимательно наблюдал за мной, потом решительно произнес:

– Убираться нужно сегодня ночью. Завтра в Лаваль привезут гильотину. Конвент принял такой закон, что тебе в любом случае будет конец.