По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

По предложению опять-таки Лидии (все же умница она у меня!) мы всей компанией отправились на Центральный телеграф.

Коллективно диктовали, а Кочергин писал телеграмму Дим-Димычу в Ленинград, в госпиталь. Получилась огромная, чуть не в пятьдесят слов.

Поставили не только свои фамилии, но и Фомичева, Хоботова, Вари Кожевниковой.

Уже дома Лидия вдруг спросила:

— А что, если зрение не вернется к Диме? Что тогда?

Я почувствовал неприятный озноб. В самом деле: что тогда? Дима — слепой… Как и сам Дима, я верил тому шутнику врачу, который установил двухнедельный срок, ну а вдруг? Это было страшно. Я ответил твердо:

— Вернется!

Лидия вздохнула, провела ладонью по моему плечу и тихо проговорила:

— Дай бог… А Варя, я боюсь, не перенесет. Каким числом подписано письмо?

Это я помнил отлично: 27 декабря. Ясно — теперь Лидия начнет считать дни.

6 января 1940 г (суббота)

Отпуск по болезни окончен. Сегодня я должен приступить к своим служебным обязанностям.

Выбритый, причесанный, я сидел за столом и завтракал.

В это время зазвонил телефон. Лидия поднялась, неторопливо подошла к столу и сняла трубку.

— Да, я… Здравствуй, Оксаночка! Что ты? В сегодняшней? Честное слово?

Ой! Ты подумай! Рада? А я? Я тоже рада… Сейчас посмотрю. Что? Ладно…

Тоже целую.

Я вслушивался, но ровным счетом ничего не понял.

Лидия, положив трубку, вприпрыжку, пощелкивая пальцами, заторопилась в переднюю.

— Чему ты обрадовалась? — поинтересовался я.

— Сейчас узнаешь, — загадочно ответила она, скрываясь за дверью.

Я отхлебывал горячий чай и размышлял над тем, что могла сказать Оксана.

Что значит: «В сегодняшней?» — или: «Я тоже рада»?

Лидия отсутствовала несколько минут. И не вошла, а буквально влетела в столовую. В руках она держала развернутую газету «Красная звезда». Лицо у Лидии сияло, что бывает с нею не так часто.

Положив газету передо мной, она ткнула пальцем в строку и потребовала:

— Читай!

Я прочел:

— Брагин Дмитрий Дмитриевич.

И такая радость охватила меня — я опять, как недавно при Фомичеве, поднял жену и закружился с нею по комнате.

— Здорово!

— С ума сойти можно!

Потом мы еще раз, вместе, прочли указ. Ошибки или опечатки быть не могло: в числе награжденных орденом Красного Знамени был Дим-Димыч.

Аккуратно сложив газету — так, чтобы, не развертывая ее всю, можно было прочесть, что следует, — я положил ее в боковой карман пиджака, оделся и отправился в управление.

Я шествовал по морозу, по скрипучему свежему снегу в приподнятом настроении. На сердце было легко, весело, радостно, будто орденом наградили не Диму, а меня В голове роились планы: кому первому показать газету — Фомичеву, Кочергину, Осадчему? И потом вдруг решил: Безродному. Да, именно ему — недругу Дим-Димыча, честолюбцу, властолюбцу, завистнику… Испорчу сегодня ему настроение. Он большой мастер портить его другим, так пусть сам испытает.

Я зашел в свой кабинет, разделся и направился к Безродному.

Вошел без стука.

Геннадий оторвался от бумаг. Давненько я не видел его рыхловатого, без четких линий, тепличного цвета лица. Давненько… Он не изменился, но, кажется, еще немножко раздался, расплылся.

— Восставший из мертвых! — воскликнул Геннадий. — Рад. Очень рад. Как твои недуги?

Он опять обращался ко мне по-старому, на «ты», и этим словно располагал к дружеской беседе.

— Все недуги сданы в архив, — ответил я, протягивая руку.

Его лицо растянулось в каком-то подобии улыбки. Желая казаться любезным и внимательным, он, не ожидая, когда я стану сам рассказывать, принялся расспрашивать, как протекала операция, кто меня оперировал, какой был уход, думаю ли я поехать на курорт, как обстоят дела дома. О Филине — ни слова. Я предвидел: об этом не заговорит. Зачем воскрешать старое? Ведь если речь зайдет о Филине, нельзя обойти Брусенцову, нельзя не вспомнить о Мигалкине, о Кульковой. А это, как ни говори, воспоминания не из приятных.

Потом я положил перед Безродным свернутую газету.

— Что это? — сухо и деловито осведомился он.

— Прочти! — посоветовал я.

Я подсунул ему эту горькую пилюлю и невозмутимо наблюдал, как он ее проглотит. Геннадий прочел, фыркнул и оттолкнул от себя газету концами пальцев, как крапиву.

— Не сомневался, что Брагин отправился зарабатывать орден.

Меня покоробило. Я посмотрел ему прямо в глаза и медленно, очень медленно проговорил:

— Чтобы получить орден, надо прежде всего стать достойным его. Это во-первых. Во-вторых, было бы тебе известно, что Дима дважды ранен, контужен и потерял зрение. А в-третьих, ты свинья!

Геннадий смотрел на меня выпученными глазами.

Я поднялся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Мне казалось, что я первым принесу в управление весть о награждении Дим-Димыча. Но я ошибся. Многие узнали об этом еще ночью из последних известий. По инициативе Фомичева в адрес Димы готовилась поздравительная телеграмма, и я поставил под ней свою подпись двадцать седьмым.

— Хорошо! Хорошо! — говорил Фомичев, энергично потирая руки. — Это будет ему лучше всяких лекарств.

Меня приятно поразило, что первым подписал телеграмму Осадчий.

К концу дневных занятий секретарь принес мне служебную почту. Я отвык за это время от деловых бумаг, от резолюций начальства. Со свежим интересом и удовольствием стал просматривать материалы.

На полном листе с приколотой к нему половинкой я прочел резолюцию Кочергина. Почерк косой, крупный, размашистый. Она гласила: «Можно было предвидеть, что этот тип еще всплывет на поверхность. Прошу