Три любви Михаила Булгакова - Борис Соколов

Ермолинский вспоминал, что Булгаков заболел вскоре после запрета «Батума». Сергей Александрович именно с этим фактом связывал смертельное заболевание драматурга: «В Москве они не получили никакого официального разъяснения. Шептались, недоумевали, но ясно было одно, что дело решилось «на самом верху», стало быть, ни о каких запросах не могло быть и речи.

Его первое появление у меня после случившегося трудно забыть. Он лег на диван, некоторое время лежал, глядя в потолок, потом сказал:

– Ты помнишь, как запрещали «Дни Турбиных», как сняли «Кабалу святош», отклонили рукопись о Мольере? И ты помнишь, как ни тяжело было все это, у меня не опускались руки. Я продолжал работать, Сергей! А вот теперь смотри – я лежу перед тобой продырявленный…

Я хорошо запомнил это странноватое слово – продырявленный. Но я понял, о чем он говорит.

Он осуждал писательское малодушие, в чем бы оно ни проявлялось, особенно же если было связано с расчетом – корыстным или мелкочестолюбивым, не говоря уже о трусости.

– Мало меня проучили, – бормотал он сквозь зубы. – Казнить, казнить меня надо!

Он был к себе беспощаден».

Встревоженный Н.Н. Лямин писал Е.С. Булгаковой 16 октября 1939 года: «Все время живу очень обеспокоенный Макиным (Мака – шутливое прозвище Булгакова, придуманное, по свидетельству его второй жены Л.Е. Белозерской, самим писателем в честь персонажа сказки – сына злой орангутангихи и употреблявшееся Н.Н. Ляминым, П. С. Поповым и другими знакомыми писателя из так называемого «пречистенского» круга. – Б. С.) здоровьем. Ведь в конце концов, ты же знаешь, как он мне всегда был близок и любим. Я верю, что все должно обойтись благополучно. Но когда я получил открытку (по-видимому, написанную тобою) (скорее всего, это и другие булгаковские письма Лямину 1939 года были изъяты или уничтожены при повторном аресте Николая Николаевича в 1941 году – Б. С.), где он говорит, что будет рад, если ему удастся выскочить с одним глазом, я расплакался (пишу, конечно, только тебе). Нет, этого я не могу себе представить. Мака еще нужен очень многим, и надо его подбодрить, хотя бы этой мыслью».

Провал с «Батумом» был для Булгакова особенно тяжел еще и потому, что он второй раз в жизни попытался написать по сути заказную пьесу. Но если о «Сыновьях муллы», написанных во Владикавказе из-за голода, мало кто вообще знал, и сам Булгаков о ней не очень-то переживал, то с «Батумом» было иначе. Пьеса ведь предназначалась для главного театра страны, и о том, что ее написал Булгаков, автор «Дней Турбиных», знала вся театральная Москва, и не только. А что Булгаков совсем иначе смотрел на Сталина, чем в «Батуме», видно из следующего фрагмента одной из заключительных глав «Мастера и Маргариты», причем написанного еще до того, как «Батум» был фактически запрещен самим Сталиным. Вот этот фрагмент:

– Ну что же, – обратился к нему Воланд с высоты своего коня, – все счета оплачены? Прощание совершилось? – Да, совершилось, – ответил Мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланда прямо и смело. Тут вдалеке за городом возникла темная точка и стала приближаться с невыносимой быстротой. Два-три мгновения, точка эта сверкнула, начала разрастаться. Явственно послышалось, что всхлипывает и ворчит воздух. – Эге-ге, – сказал Коровьев, это, по-видимому, нам хотят намекнуть, что мы излишне задержались здесь. А не разрешите ли мне, мессир, свистнуть еще раз? – Нет, – ответил Воланд, – не разрешаю. – Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротою точку и добавил: – У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!

В этот момент аэроплан, ослепительно сверкая, ревел уже над Девичьим монастырем. В воздухе прокатился стук. Вокруг Маргариты подняло тучу пыли. Сквозь нее Маргарита видела, как Мастер вскакивает в седло. Тут все шестеро коней рванулись вверх и поскакали на запад. Маргариту понесло карьером, и Мастер скакал у нее на левой руке, а Воланд – на правой».

Некоторые наивные булгаковеды полагают, что реплика Воланда насчет человека с мужественным лицом, правильно делающим свое дело, адресована не И.В. Сталину, а безымянному пилоту истребителя. Если такая интерпретация, с летчиком, и допускалась писателем, то только как некая уловка, позволяющая оправдаться перед цензурой. Но внимательные читатели и слушатели сразу же догадались, что сатана хвалит Иосифа Виссарионовича. И очень испугались. Е.С. Булгакова записала в дневнике 15 мая 1939 года, на следующий день после завершения чтения романа Булгаковым друзьям (катастрофа с «Батумом», напомню, случилась только 14 августа. – Б. С.): «Последние главы слушали почему-то закоченев. Все их испугало. Паша (П.А. Марков. – Б. С.) в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть…» Крамольный текст Елена Сергеевна изъяла из первого экземпляра машинописи, но из второго, к счастью, изымать не стала (или забыла). Не исключено, что в дальнейшем, уже в 60-е годы, она не стала публиковать этот текст, в том числе в полной версии романа, переданной для переводов в других странах, чтобы не компрометировать Сталина, которому по-своему была благодарна. Ведь Иосиф Виссарионович все-таки сохранил Булгакова. А тут получалось, что о его деятельности одобрительно отзывается сам дьявол! Но первоначально это изъятие носило явно вынужденный, цензурный характер, поэтому данный фрагмент, как и фрагмент с историей знакомства Могарыча с Мастером, по праву должен быть включен в тот условно-канонический текст «Мастера и Маргариты», который в наибольшей степени выражает последнюю волю автора.

Ермолинский вспоминал, как впервые встретился с Булгаковыми после запрета «Батума»: «Я пришел к нему в первый же день после их приезда из Ленинграда. Он был неожиданно спокоен. Последовательно рассказал мне все, что будет происходить с ним в течение полугода – как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному. Воспользовавшись отсутствием Лены, он, скользнув к письменному столу, стал открывать ящики, говоря: – Смотри, вот – папки. Это мои рукописи. Ты должен знать, Сергей, что где лежит. Тебе придется помогать Лене. – Лицо его было строго, и я не посмел ему возражать. – Но имей в виду. Лене о моих медицинских прогнозах – ни слова. Пока что – величайший секрет. – И снова скользнул в постель, накрывшись одеялом до подбородка, и замолк. В передней послышались голоса. Вернулась Лена и застала нас, разговаривающих о разных разностях, не имеющих отношения к его болезни. На ее вопрос, как он себя чувствует, ответил: – Неважно, но ничего!»