Ночной корабль: Стихотворения и письма - Мария Вега

В стихах Ваших многое поражает, и трудно понять, откуда у Вас такая недооценка себя?.. Может быть, это и хорошо: пока Вы недовольны собой, – Вы растете.

Между прочим, я не люблю слова «поэтесса» и никогда им не пользуюсь, а в книге, в стихотворении, посвященном Вам, его посадил милый «французский Жорж», пересыпавший им и свое введение, с которым я не очень согласна. Есть слово «поэт», бесполое, а «поэтессы» – ужасная разновидность, и для меня они все объединены в Зинаиде Гиппиус. То, что Вы говорите о том, что стихи не в Вас, а где-то около, совершенно правильно для поэта. Кто их знает, откуда они приходят, откуда зарождается первая вибрация и за нею последующие. Моя «Симонетта Веспуччи» пришла в автомобиле, где засорился карбюратор и шипел всё время в одном и том же ритме. Везли меня мимо каких-то лимонных саде (на юге Франции), и вдруг внутри меня что-то начало говорить: «В мире не было лучше Симонетты Веспуччи», в лад карбюратору и, вероятно, цвету лимонов, но ни о Симонетте, ни о Боттичелли я не думала. Бетховенский «Потертый зеленый фрак» вышел из капель, вытекавших в ванну из крана. А все другое? Адамович писал: «Из голубого обещания, из голубого корабля, из голубого “тра-ля-ля" приходит стих». Во всяком случае, у меня всё всегда начинается с ритма. Явится «мотивчик» и не отвяжется. Потом появляется томленье в пальцах и тогда я готова, еще без всякой мысли, но уже знаю: «Пришло!» Но если нет мелодии, нет томленья пальцев, то рисуешь на бумаге профили и домики и ни одного слова нет, как нет.

Конечно, можно сделать над собою усилье и всё же чего-то добиться, технического мастерства ради. Помню, в большой молодости я билась над знакомым Вам венком сонетов о ведьме: использовав все подходящие слова на «ист», я никак не находила последнего. Помню, у меня болела голова, я грызла карандаш и всех домашних умоляла дать мне слово, кончающееся на «ист». Отец кричал издали: «Дантист!», тетка: «Энциклопедист!», потом старая няня: «Може, вам батисты подойдут?» Голос народа – голос божий. Батисты подошли, сделав строчку: «Измят платка заплатанный батист», но на этом и кончились упражнения с венками сонетов…

Очень интересна Ваша «Музыка», но насколько все Ваши восприятия – восприятия художника! Несмотря на то, что у меня очень странная манера думать, – я думаю только образами, – музыка для меня настолько от всего отделена, что слушая ее, я ощущаю в себе абсолютную пустоту, готовую ее принять именно чистой музыкой. Когда-то один мальчик пятнадцати лет довольно застенчиво спросил, можно ли мне показать, как он «рисует» разных композиторов, и показал целый альбом очень даже талантливых акварелей. Был у него Шопен: на дымчатом фоне целые вихри фонтанов, брызги, искры. Бах у него был в рядах прямых, как стрелы, черных деревьев. И тут произошло следующее: я с ним согласилась, но не потому, что Бах давал мне впечатленье готически-соборного леса, или Шопен – игры фонтанов, а потому что я их обоих нашла в рисунках и уже тогда согласилась.

От стихов и музыки – к прозе: «Скромно-крылатый» сидит третий день над невероятной китайщиной налоговой грамоты, составленной специально, чтобы потерять зренье от мельчайшего шрифта и помешаться от запутанности.

Мы с Москвой продолжаем идти в ногу: у нас тоже пахнуло весной. Самое главное – пропали чайки, вернувшись на свои озе­ра, и нет больше этого непрерывного мельканья за всеми окнами, в котором такая обреченность.

Вот уже близко фатальное число Вашей защиты – 5 апреля. Будем мысленно с Вами, особенно крепко. Тут-то и пригодится моя телепатия. С ней всё новые сюрпризы. Когда звонит (раз в месяц) скучнейший Шер из Нешателя, я сразу его «вижу» и ни за что не подхожу к аппарату, – не из-за антипатии, а потому что, если он начнет говорить, то проговорит целый час. Прошу мужа ответить. Не ошиблась ни разу. Представьте себе, однако, что адская машина Шера – помните рога и резинки? – оказалась совсем не бредом, что ею заинтересовались крупные специалисты, построили ему окончательную модель, образовали акционерное общество для эксплуатации, что теперь наш Шер катается в автомобиле, говорит о миллионах и скромно говорит, что стер в порошок все двигателя мира. Вот видите, и в нашей «земной глуши» (по Вертинскому) не без курьезов.

Пространство и время! Мы с Вами не станем их укладывать в шеровские резинки и пружинки. Вы правильно (потому что по-нашему) говорите об относительности понятий о времени. Для меня его нет, Пушкин тут, рядом, и то, что по себе оставили импрессионисты, гораздо живее и ближе в моем «сейчас», чем физически живые, когда должали хозяину мастерской и пили плохое французское пиво в кабачках Монмарта.

Желаю Вам, как говорили наши деды, ни пуха, ни пера 5-го апреля, несмотря на относительность времени, сверю часы с московскими и буду к Вам переноситься, а пока обнимаю, целую и, как всегда, жду писем.

Ваша Вега

19.

28 апреля 1971

Дорогой наш кандидат!

Поздравляем, поздравляем! Как хорошо, что Вы побили раз­новидность горынычей – всех оппонентов, с их дикими протеста­ми! Всё хорошо, что хорошо кончается!

Я отчаянно запаздываю с письмом, всё кругом несется вскачь, хлопот полон рот… Когда-то мне привелось побывать в Англии, где в семье англичан, меня пригласившей, была одна гостья, пожилая индуска, пленившая меня тем, что слушая однажды общий разговор, засмеялась и сказала: «Отчего вы всё куда-то торопитесь? Ведь, торопясь, вы не успеваете жить. Мы многому от вас, европейцев, научились, но если бы только вы смогли у нас поучиться не спешить». Я по природе не из спешащих, но жизнь, как нарочно, спешит за меня, и меня втягивает в спешку, как пылесосом.

А часы бегут и бегут… Как ни странно, а половина первого ночи и, кажется, я сварю себе два яйца! Целую Вас крепко, утром опять буду читать Ваше письмо!

29 апреля

Встав с петухами, соблазнилась моей недвижущейся книгой, уселась к любимому окну, а книга была заложена частью Вашего письма, и я сразу попала на зимние Монмарты Утрилло, так наизусть знакомого. Кстати, Монмарт вполне соответствовал тому, что я так медленно читаю. Вот мне и захотелось рассказать, почему я плаваю, как рыба в воде, среди всевозможных художников всевозможных школ. Дело в том, что я не один год работала в мастерской репродукции картин больших мастеров. Это не были копии, а отпечатанные в точном колорите и в большинстве случаев точного размера литографии, которые специальным составом надо было превращать в масло, воспроизводя не только густоту, глубину, но и каждый штрих, вплоть до волоска, иногда присохшего к холсту. Техника этого дела была вначале нелегкая, но к концу шестого месяца я стала «у хозяина» лучшей работницей и на мне лежали самые трудные вещи. Когда такая картина была готова, ее нельзя было отличить от оригинала, и заказы получались со всех концов Европы, даже Америки, так как, хотя и за высокую цену, но всё же не за миллионы, люди охотно покупали Коро, Манэ, Брейгеля, Ван Гога или Филиппо Липли. Приступая к тому или другому художнику, надо было на месте, в Лувре или Люксембургском музее, тщательно изучать манеру, «почерк» автора, разработку каждого выпуклого пятна и т. д. Насколько я помню, на мою долю пришлось за год около пятидесяти Ренуаровских дам с зонтиком, и, конечно, я по моим милым мастерам не переставала учиться, всё больше и больше понимая их. Так было и с Утрилло. Часто бывает, что рассматривая какой-нибудь альбом репродукций, я говорю: «Это я делала двенадцать раз, а это двадцать», и многие могла бы повторить с закрытыми тазами. Эта работа была в моей жизни единственно интересной, и я иногда жалею, что ее больше нет. Так увлекательно было сидеть целыми днями, а то и ночью, в тесном общении с любимыми мастерами. Иногда все-таки нестерпимо тянет к кисти… Но живопись сейчас стоит таких денег, что становится страшно при виде выставленных цен на самые простые тюбы красок, а тюбик желтого хрома стоит дороже пары туфель, и с ним одним далеко не уйдешь. Вероятно, поэтому наши заумные художники и производят какую-то чугунно-серо-белую размазню, на «космические темы», что единственно доступные краски, это белила и черная жженая кость. Как обстоит вопрос красок у вас? Мне это очень интересно…