Другой дом - Генри Джеймс

Бескровное лицо Тони приняло удивленное выражение.

— Разве я могу… хоть когда-нибудь?..

Не успел он договорить, как распахнулась дверь, за которой прежде скрылась миссис Бивер, и их глазам предстала Джин Мартл. Деннис предпочел ретироваться.

— Спросите у нее! — бросил он с порога.

XXXII

Она бросилась к Тони, причитая:

— Мне нужно с вами поговорить — нужно поговорить! Но как мне теперь смотреть вам в глаза? Простите ли вы меня когда-нибудь?

Он сразу же подхватил ее, и в мгновение ока пропасть, разделявшая их, исчезла: он протянул руки ей навстречу, и она рухнула в его объятия. Стоило им оказаться наедине, как долго сдерживаемые чувства вырвались на свободу; и ему нужно было лишь крепче прижимать ее к себе, а ей — рыдать на его груди, будто сама эта близость позволила ей дать волю слезам. Никакое блаженство не шло в сравнение с тем чувством, с каким он обнимал ее, а она к нему прижималась; они стояли молча и недвижимо, будто полностью слившись друг с другом в своем отчаянии; тишину нарушали только всхлипы Джин. Казалось, они стали неразделимы. В этом долгом объятии не было места никаким границам и недомолвкам: все их смыло могучим потоком, который столько лет нес Тони и Джин по течению, а сейчас затопил все вокруг, не оставив ничего, кроме всепоглощающего чувства потребности друг в друге. В нем была вся прелесть нежности, таившейся годами, и даже сейчас, когда они стояли, не размыкая объятий, поначалу казавшейся слишком дикой и невозможной, чтобы говорить о ней вслух. Но удивительное дело: когда Джин, наконец, отстранилась, оба не испытывали ни страха, ни изумления — ничего, кроме безмерного молчаливого понимания. Горькое чувство раскаяния Джин, точно прилив, подхватило ее и отнесло сюда, к нему, прочь от остальных.

— Они говорят, я больна, я не в себе, — вновь заговорила она, — они хотят, чтоб я замолчала, говорят мне принять лекарство, лечь, постараться поспать. Но я себя чувствую так ужасно, точно я сама это сделала, и когда они мне сказали, что вы здесь, я поняла, что могу и правда сойти с ума, если тотчас же вас не увижу. Но видеть ее мертвой — видеть ее мертвой! — этого я пережить не могу: слишком жутко!

В отчаянии она продолжала всхлипывать, раскачиваясь всем телом взад и вперед. Она разбередила его собственное горе, и от этого ей было еще больнее. В какой-то момент они разошлись в разные стороны, настолько поглощенные собственным страданием, что были уже не в силах разделить его друг с другом. Однако спустя какую-то минуту вновь очутились лицом к лицу, став, казалось, еще ближе и проникшись еще большим взаимным пониманием — хотя в лицах обоих, да и в том, как легко они вновь оказались рядом, читалось ясное осознание всей опасности их поспешного сближения и решимость не осквернять этот союз неосторожным касанием. Тони не шли на ум пустые слова и бессмысленные утешения; ее жалобы лишь заставили его еще острее осознать случившееся; теперь они оба пребывали в смятении, и Джин снова и снова бранила и обвиняла себя.

— Это я, это я отпустила ее; вот что самое страшное. Мне нельзя было — нельзя было ее отдавать; можно было закричать, позвать на помощь. Но как я могла представить… предугадать? Даже в самом страшном сне…

Она осеклась и, задрожав, осела на софу. Пока она всхлипывала, он мерил шагами комнату, то подходя ближе, то снова отдаляясь.

— Я помню ее лицо, когда она уходила: она так смотрела на меня, будто знала, что произойдет. Ей было страшно и непонятно; она знала — знала! Это был последний раз, когда она на меня посмотрела, — а я ведь даже не поцеловала ее на прощание! Я ведь была совсем рядом, я могла бы ее схватить, удержать — но я даже пальцем не шевельнула! Я была рядом, так близко — наверное, она в испуге меня звала! А я не слышала, я не пришла — я своими руками ее отдала на заклание! Это теперь мое вечное наказание: видеть ее в руках этой… этой!

Джин наклонилась и спрятала лицо в ладони; отзвуки ее глухих рыданий заполнили комнату.

Тони остановился перед ней, беспомощно наблюдая за ее страданиями.

— Это был первый раз за много лет, когда вам пришлось оставить ее. Она всегда была больше вашей дочерью, чем моей.

Джин посмотрела на него так, как смотрят на бурю, бушующую за окном.

— Так она была моей только потому, что она — ваша. Именно поэтому я с самой первой минуты!..

Она снова расплакалась; потом попыталась взять себя в руки и встала.

— Сами посудите, что мне еще было делать? Не могла же я быть нежной с вами.

В своем юном, чистом горе она была беззащитна, как молоденькая невеста — в своей радости.

Тони выглядел так, словно перед ним разворачивалась самая трагическая история на свете.

— Не знаю, куда уж нежнее.

Она в удивлении подняла на него полные слез глаза.

— Мне казалось, что я не… что между нами ничего, ничего не могло быть. Как я пыталась прогнать из головы любые мысли о вас! Но дитя, прекрасная часть вашей жизни, — о нем я могла позаботиться. Просто так, не думая, не вспоминая о вас. Это все, что я могла для вас сделать, — и вы всегда разрешали мне это, и девочка тоже. Разве это не счастье? Я думала, что так все и будет продолжаться. Но весь этот ужас… я ничего подобного и представить не могла до нынешнего дня. А все это время опасность была так близко — и вот ловушка захлопнулась, и тогда… ох!

Она отвернулась и снова зашлась в судорожных рыданиях, всхлипывая и бормоча что-то нечленораздельное.

Тишина окружила их, будто сблизив еще больше; наконец Тони проронил:

— Она была такой милой, такой чудесной. Вы полюбили бы ее, даже если б она не была моим ребенком. — И, точно нащупывая путь через непроглядную тьму, он продолжил: — Но если б она не была моим ребенком, она не лежала бы сейчас там… такая. И все же я рад, что был ее отцом!

— Она лежит там сейчас потому, что я безумно любила ее — и слишком явно это показывала. Так что это я убила ее! — с горечью выкрикнула Джин.

Он долго молчал, пока, наконец, не произнес — тихо и мягко:

— Это