Песнь крысолова - Соня Фрейм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его узловатые пальцы отстраняются от моих глаз, и остается странное ощущение, похожее на вдох озона после дождя. Мир вокруг углубился. Он что-то сделал со мной, но благодаря этому я наконец-то вижу изнанку клиники Вальденбрух.
Отовсюду на меня смотрят сотни внимательных глаз.
Мир распался на два. На Санду снаружи и Санду внутри. Мы наконец ощутили друг друга, прикоснувшись ладонями с двух противоположных сторон реальности. Я узнавала потерянного ребенка, который все это время щетинился, как взрослый волк… и ту… другую.
Она передо мной, и в волосах ее красное петушиное перо[26].
Другая улыбается мне и прикладывает к губам дудку.
В этот миг из обычной реальности прорывается другой звук.
На пороге застыла маленькая фигура, укутанная в длинное кашемировое пальто. Веки припорошены пыльным золотом, а на губах – усмешка, от которой сворачиваются кишки.
Мадам Шимицу. Мой ментор, учитель, защитник. Мать, породившая чудовище по имени Крысолов. Меж нами меньше метра, а в моих руках еще и пистолет. Но на курок нажать не хватает смелости.
Ее глаза смеются с пониманием, и она неторопливо шагает мне навстречу.
В первом мире царит полумрак и туман, а во втором все подернуто ржавым, красным отсветом. Суть вещей страшна, когда видишь ее в такой близости. За ее спиной – нечеловеческая тень. Это гигантский спрут, чьи щупальца простерлись бесконечно далеко. Я знаю их прикосновение так хорошо, как будто сама являюсь их продолжением…
– Добрый вечер, Санда.
– Для кого добрый?
Шимицу иронично изгибает брови и неслышно прогуливается вдоль стен, запустив руки в карманы. Она не собирается нападать, не строит ловушек. С ней ты соглашаешься на все сам. Таков ее единственный талант – навязать тебе чужие желания.
– Далеко забралась. Молодец.
– Сами решили убить? – не выдерживаю я.
Это не вопрос, а упрек. Она, похоже, это понимает, потому что смотрит в ответ с почти искренним сочувствием, а я превращаюсь в ребенка, бросающего обвинение матери за то, что она поставила его в угол. Как если бы она меньше его любила.
– Я служила вам всей своей жизнью.
– О, я знаю. – Она поднимает вверх узкую ладонь, давая мне знак замолчать.
Уголки ее губ странно углубляются. Мне кажется или ей хочется заплакать? Я пребываю в странном оцепенении. Надо выстрелить. Но руки все так же не слушаются. Накатывает знакомый паралич, сковывающий меня при каждой встрече с ней.
– Я все понимаю, Санда. Мне ли не знать суть служения? Твоего? Зверя? Забавно, что два моих любимых детища, особенных творения, которые я шлифовала, как море камни, объединились против… меня?
– Вы велели ему меня убить! – непроизвольно срываюсь я на крик. – Почему? Вы могли все сделать сами. Вогнать мне под кожу смертельную дозу снотворного при последней встрече. Или задушить собственноручно, это же ваш любимый способ… Я знаю все, что вы любите. Я вам служила, но это не был контракт. Вы отпустили меня и затем натравили собак – Ионеску и Зверя. Они оба – псы. И зачем… – дрожу ли я от холода или гнева? – …зачем была нужна эта глупая, странная схема, когда вы могли сделать все сами?
Шимицу смотрит на меня с погасшей улыбкой, и в ее глазах – сострадание, но не то, какое испытывают люди. Так сумасшедший ученый смотрит на вышедший из-под контроля эксперимент.
Меня же рвут на части обвинения, которые я, оказывается, вынашивала все это время, даже втайне от самой себя.
С ужасом понимаю, что она была мне матерью – страшной, злой, но дававшей защиту, когда я в этом нуждалась. Я делала все это ради нее. Она исцелила меня от Родики на годы, помогла найти способ жить дальше. Спасла от Дады. Ты понимаешь суть зла, но, если оно ласково к тебе, перестаешь отдавать себе в этом отчет.
– Вы оба меня подвели, – незнакомым, ломким голосом произносит она. – Ну, что ты так злишься, девочка моя… Я совершила ошибку, и моя милость к тебе оказалась преждевременной. Когда Ионеску на тебя вышел, я уже не могла позволить тебе уйти. Для поиска он просил Зверя. Помнишь наше правило? Мы – руки, но не творец. Единственное, где я внесла коррективы, – это приказ Зверю. Ионеску не должен получить тебя живой. Мне тоже было больно от этого решения. Может, боль моя непонятна, ведь и любовь моя к вам кажется уродством. Когда я получила весть о том, что ты наследила, я спросила себя, кто из моих детей будет сильнее? Безжалостное чудовище или человек с невероятным инстинктом выживания? Он или ты? Я решила посмотреть на это и поставила на Зверя. Если бы я только знала, как он тобой увлечется… Ты, мое самое бессердечное и жестокое творение, станешь для кого-то прообразом истинной матери. Чем-то… большим, чем я.
Она подходит почти вплотную, и ее облик расщеплен напополам неведомым алым светом. Тени щупалец за ее спиной заполняют весь амбар. Наши глаза сцепились, и мы обе сейчас проникли друг другу под кожу, пытаясь понять, кто искуснее в том, чтобы подавлять чужую волю.
– Ты… воровавшая чужих детей без жалости и угрызения совести, потому что таким образом надеялась искоренить в себе привязанность к сестре-подменышу… Санда, я не знаю человека, ненавидящего детей больше. Но они тебя любят. Даже Зверь. Хотя это я его взрастила, не ты.
– Вы его искалечили! – говорю я чужим, хриплым голосом, чувствуя ярость.
В ответ меня царапает косая пощечина. Ее ногти, как и в первый раз, оставляют на моих скулах унизительную, воспаленную полосу. Щупальца спрута смыкаются вокруг, лишая остатков сопротивления.
– А что ты так за него переживаешь? – следует настоящий удар в лицо, который я безвольно принимаю. – Ты никто, Санда. Ты всегда была нулем, но парадоксально отрицала это. Сила лишь в целостности. То, что распадается на части… как ты… – удар за ударом, – …нельзя сшить вместе снова. Я тебя собрала по частям с определенной
