Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы - Майя Александровна Кучерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
Меня держит за руку бабушка – круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко547.
Вступление к повести очень четко структурировано: три первых предложения представляют собой три отдельных абзаца и каждое из них посвящено новому персонажу – будущему герою повести (они названы в начале каждого предложения: отец, мать, бабушка). Всё вместе напоминает скорее три вводные ремарки к пьесе или киносценарию, предваряющие начало действия.
Тальвик в своем переводе дотошно сохраняет синтаксическую и графическую структуру горьковского текста, очевидно, понимая сверхзадачу, которая стоит за этим усложненным синтаксисом:
Poolpimedas kitsas kambris, põrandal akna all, lebab mu isa riietatud valgesse ja tavatult pikk; ta paljad varbad on veidralt harali, mahedad sõrmed, mis vaikselt asetatud rinnale, ja samuti kõverad; ta rõõmsaid silmi katavad uhkelt vaskmüntide mustad sõõrid; heasüdamlik nägu on hämar ja hirmutab mind oma võikalt ärevil hammastega.
Ema, poolalasti, punases undrukus, on põlvili maas, sugedes isa pikki, pehmeid juukseid laubalt kuklasse musta kammiga, millega armastasin läbi saagid arbuusi koori; ema kõneleb lakkamatult midagi jämeda, kähiseva häälega; ta hallid silmad on paistes ning otsekui sulavad jämedate pisarate voolus.
Käest kinni hoiab mind vanaema, – ümarik, suure peaga naine, tohutusuurte silmade ja naljaka koreda ninaga; ta on üleni must, pehme ja haruldaselt huvitav; temagi nutab, holisedes kuidagi eriliselt ning meeldivalt emaga kaasa, väriseb üleni ja sikutab mind isa poole lükates; mina tõrgun ja peitun ta selja taha; mul on jube ning ebamugav548.
Видно, что переводчик старается максимально точно сохранить структуру предложений: на месте остаются все тире, точки с запятой, по возможности соблюдается порядок слов. В целом то же можно сказать и о лексике перевода: переводчик стремится быть максимально близким к оригиналу.
Однако в подбираемых Тальвиком синонимах все же прослеживается определенная тенденция. В первую очередь, конечно, обращает на себя внимание перевод простого, стилистически нейтрального слова «юбка» с помощью диалектного и имеющего иной узус слова undruk, что никак не может быть объяснено «трудностями» в передаче иноязычной лексики – в эстонском языке есть соответствующая стилистически нейтральная лексема seelik549. То же можно сказать и о переводе слова «комната» из первого предложения: вместо уместного бы здесь tuba переводчик использует стилистически маркированное слово kamber (в современном толковом словаре эстонского языка550 значение этого слова дано с пометой harilikult maamajas – «обычно в деревенском доме»). В контексте эстонского языка эти слова вызывают дополнительные ассоциации, понижающие сословную принадлежность и социальный статус персонажей, в оригинале достаточно высокие – отец главного героя на момент своей смерти был управляющим пароходной компании (усиливает эти коннотации красный цвет юбки матери – эстонская национальная юбка зачастую была именно красного цвета).
Этому соответствует и некоторая фольклоризация текста, которая проявляется в первом диалоге героя с бабушкой.
– Ты откуда пришла? – спросил я ее.
Она ответила:
– С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, – это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано.
– А отчего я шиш?
– Оттого, что шумишь, – сказала она, тоже смеясь551.
Это то место повести, в котором специфическая языковая стихия бабушки – запутывающая, но очень поэтичная – проявляется впервые. Оно, безусловно, особо трудное для перевода: языковая игра с названием города («сверху из Нижнего») не может быть адекватно передана на эстонском. Тальвик и не пытается это сделать, но сохраняет игровой элемент («шиш – оттого, что шумишь»), заменив просторечное «шиш»/trääs на слово nipitiri – субститут имени из поговорки, имеющей фольклорную окраску («Mis su nimi? Nipitiri» – «Как тебя зовут? Нипитири»):
– Kust sa tulid? – pärisin temalt.
Vanaema kostis:
– Ülevalt, Nižnist, kuid ma ei tulnud, vaid sõitsin! Vettpidi ometi ei käida, va’ nipi-tiri!552
Тальвику в этом месте важнее передать игровую природу речи бабушки, чем дать точный перевод отдельных слов (хотя «шиш» можно было бы точно перевести), и он находит неожиданную, но по-своему остроумную замену. Для дальнейшего разговора важно, что в таком переводе пропадает столкновение в этом фрагменте точек зрения взрослого и ребенка, который не знает просторечного ругательства и принимает его за непонятное обращение к себе, и вся сцена становится такой, какой ее увидел мальчик. Слово nipitiri обыгрывается дальше, уже в переводе, продолженном Альвер, трансформируясь в звукоподражание, изображающее незамысловатую мелодию, что позволяет сохранить рифму и игровой характер ответа бабушки:
– Kuid miks ma nipitiri?
– Sest et su pea on täis tiri-liri, – kostis ta samuti naerdes553.
Хотя это единичный пример (Тальвик успел перевести только самое начало повести), нам кажется важным подчеркнуть то, что, колеблясь и не имея средств для точного перевода, Тальвик делает выбор в пользу передачи субъективной точки зрения мальчика (здесь необходимо отметить, что мест, в которых эта точка зрения заметна, не так уж много в «Детстве», за что Горького в свое время ругали критики, называя повесть «автобиографией без автобиографического героя»; позднее мы скажем об этом подробней). Вместе с тем предложенный перевод делает это место чуть более абсурдным, чем оно есть в оригинале (у Горького бабушка, конечно, использует просторечье и играет словами, но ее речь полностью логична; лексема в эстонском варианте неожиданна и алогична).
Итак, несмотря на небольшой объем переведенного Тальвиком текста, некоторые тенденции его переводческой стратегии вполне очевидны из приведенных нами примеров: в первую очередь, это стремление к высокой точности перевода, к буквализму – особенно в том, что касается синтаксиса и пунктуации (Горький использует весь арсенал знаков препинания, и Тальвик тщательно сохраняет все многоточия, точки с запятой и тире,
