Моя вина - Сигурд Хёль

— Захватим уж заодно и Ингу с женой, отвезем их туда, где сейчас Гармо и директор, — все равно по дороге.

Что было сразу за этим — я помню как-то смутно. Помню, что сидел в машине спереди. Кажется, доктор с супругой выносили из дому Ингу. Супруга сидела сзади, рядом с длинным свертком, который был Ингой. Она не смотрела на меня и ни слова мне не сказала. Уж ей-то благодарить меня было не за что, это я даже тогда сообразил.

Мы мчались как бешеные.

— Если кто задержит, говорите, что в Уллевольскую больницу! Несчастный случай, переливание крови и всякая такая штука! — быстро проговорил доктор.

Помню, как мы останавливались в пути, какие-то тени подходили к машине, я пожимал чьи-то руки — кажется, это были Гармо с директором. Между прочим, уже потом, в Швеции, они меня уверяли, что я тогда вполне разумно и связно с ними разговаривал. Один только раз им показалось, что я не в себе: когда я заговорил о каком-то спасителе по имени Кари.

Потом мы с доктором мчались одни сквозь ночную тьму. Никто не пытался нас задержать. В этом случае, нам, наверное, был бы конец — доктор держал пистолет на коленях, я — в руке.

Когда мы подъезжали к Осло, уже светало.

До сих пор считалось, что мы с Андреасом не знакомы. Думаю, ему даже не было известно, что я знаю, кто он такой. Но в данном случае церемониться не приходилось. Мы подъехали прямо к его дому и стучали до тех пор, пока не появилась сперва испуганная служанка, а потом и он сам. Было половина пятого. Мы еще имели час-другой в своем распоряжении. И вот что важно: Хейденрейх не упоминал имени Андреаса.

Через какую-нибудь минуту Андреас был полностью в курсе дела.

— Так. С домом своим теперь можешь распрощаться! — Это было первое, что он сказал.

А второе вот что:

— Удивительно только, что никто из них до сих пор туда не заглянул. Но, судя по всему, так оно и есть. Проверить разве? Рискнем.

Звонок, несколько невинных фраз — оказалось, все в порядке.

Андреас страшно разозлился, когда узнал, насколько немцы осведомлены. Он в упор посмотрел на меня.

— Надеюсь, ты не бредишь? — спросил он. — После всего, что ты перенес, было бы не мудрено!

Он смотрел на меня сочувственно (сочувственно — он!).

— Ты уверен?

Да, я был уверен. Тут он страшно заторопился и на некоторое время совсем забыл про нас. Мы превратились в посторонние фигуры — досадную помеху на пути. Перестроить всю систему организации в городе — вот что в данный момент его интересовало.

Мои мысли были в другом месте. Я не находил себе покоя. Я жаждал попасть домой — вернее, заглянуть туда хоть на минутку.

Андреас сначала запротестовал, но и он вынужден был сдаться.

Это была какая-то навязчивая идея — я должен был взять с собой свои записи во что бы то ни стало.

Итак, меня снова посадили в машину и повезли. Предварительно вручив мне адрес конспиративной квартиры. Шофер тоже был в курсе дела.

— Жаль, что ты не сможешь воспользоваться своим собственным домом! — сказал Андреас. Он вздохнул: — Такое отличное конспиративное местечко!

Машина остановилась за квартал от дома. Здесь она должна была меня ждать. Было половина шестого. Бомба, видимо, уже взорвалась. Через каких-нибудь полчаса, может, через час…

Я дотащился до дома, вошел, обменялся несколькими словами с постоянным своим жильцом — мы его называли Андерсен. У него были, кстати, вполне законные, хотя и фальшивые, документы на это имя. Доставленный мной приказ гласил: немедленное отступление.

Андерсен уже собрался — весь его багаж состоял из маленького свертка, который он сунул в один карман, и пистолета, который он сунул в другой. Ничего лишнего в пути — было его девизом. Он разбудил наших служанок, обе они были уже одеты. Новенькая пожелала ехать вместе с нами, старая отказалась наотрез.

— Ни за что на свете! — заявила Антония. — Здесь я жила и здесь останусь! Кому-то ведь надо присмотреть за вещами! А если понадобится — будьте спокойны, я сумею притвориться дурочкой. Меня голыми руками не возьмешь!

Других постояльцев у нас в тот момент, как ни странно, не было — везет же иногда.

Собрать бумаги, уложить их вместе с кое-какими мелочами в дорожную сумку — это заняло у меня минут десять. Итак, мы были готовы.

Пока все было спокойно. Звонок молчал. В окно — ничего подозрительного. Главное — не торопясь, как ни в чем не бывало выйти за ворота.

Не знаю, что меня толкнуло подойти к перископу, который мы установили у ограды. Я взглянул — в ту же секунду они появились. Две машины. Остановились недалеко от моего дома. Из первой выскочил юный Хейденрейх. За ним — трое в штатском. И четверо — из другой. Мой дорогой ребенок отдавал распоряжения. Собирались окружать дом.

Странно было наблюдать самого себя в действии.

Мы держали срочный военный совет. И пришли к выводу, что у нас есть один шанс — один-единственный.

В сарае для инструментов висел измазанный краской комбинезон и стояло ведро, оставленное тут в последний раз малярами. Комбинезон я надел на себя, ведро взял в руки. Андерсен взял мою сумку. Я был подмастерье, Андерсен — мастер. Он был моложе меня, но что поделаешь. Час был, правда, малоподходящий, однако ничего не оставалось, как рискнуть. У одной из старых яблонь стояла маленькая стремянка — наступила как раз пора сбора яблок. Я поднял стремянку на плечо. Нашей спутнице — мы звали ее Улава — замаскироваться было нечем. Но мы решили, что она пойдет с нами — так будет непонятнее.

Оставалось только открыть запасную дверь, выходившую в сторону занятых немцами зданий, и спокойно, как ни в чем не бывало выйти на улицу по проходу между участками. На тротуаре стоял, как обычно, часовой, а больше никого не оказалось. Они, конечно, никак не предполагали, что мы сможем уйти этим путем. Часовой скользнул по нас взглядом и тут же отвернулся. Мы спокойно перешли тротуар, задержались на мостовой, оглянулись, якобы обозревая напоследок свою работу. Нет, никого. Тогда мы так же не спеша перешли улицу, завернули за угол и направились к нашей машине.

Антония все же приехала в Швецию. Надоело выполнять обязанности доносчика, как она сказала.

От нее я узнал все дальнейшее. Буквально через несколько минут после нашего ухода раздался звонок. Она пошла открывать. За дверью стояли пятеро мужчин — все в штатском; тем не менее на нее уставились дула пяти револьверов.

— Я даже возгордилась! — сказала Антония.

Ну, они вошли, все осмотрели, а потом начали ее выспрашивать. Спрашивал, между прочим, совсем молодой парень-норвежец. Остальные четверо были, насколько она поняла, немцы. Когда она сказала, что я заезжал сюда недавно, забрал чемодан и отправился "за город", они страшно разозлились и проклинали меня и все на свете. Но больше всех злился этот парень-норвежец. Он аж подпрыгивал с досады и все размахивал руками и орал. А потом — все это происходило в моем так называемом кабинете, в моей лаборатории — этот норвежец схватил первую попавшуюся под руку колбу — и как швырнет ее об пол, только осколки полетели. Но этого ему показалось мало, и он начал бить одну колбу за другой. А потом пошвырял на пол и приборы, что стояли поближе, — пока кто-то из них не сказал: "Genug"[34], или что-то в этом роде.

— Страшно было смотреть! — заключила Антония. — И в то же время как-то чудно!

Дополнение. 1947

МУРАВЕЙНИК

Двенадцатого мая сорок пятого года я вернулся обратно в Осло. Немцы прожили в моем доме около полутора лет. Не стану распространяться, в каком состоянии я его застал. Но помню, что, обходя комнаты, подумал: господи боже мой — настоящее поле боя!

Подрядчик, продавший мне в свое время дом, занимался как раз составлением сметы причиненных убытков в двух соседних домах, сдававшихся внаем. С моим приездом ему прибавилось работы.

Не знай я, что это один и тот же человек, я бы никогда в жизни его не узнал. Исхудал он страшно. Кожа обвисла складками и болталась на нем, как болтается слишком просторный костюм. Из багрово-красной она сделалась какой-то желтовато-серой.

Он стал какой-то пришибленный.

— Да… Да… — повторял он тихо, с большими промежутками.

Едва ли он слышал, что я ему толкую. Мысли его были далеко. Когда он думал, что на него не смотрят, глаза у него делались, как у больного животного.

С тех пор как я видел его в последний раз, он потерял обоих своих сыновей. Один погиб в Норвегии, в сороковом, второй умер в немецком плену. Оба сообщения он получил чуть ли не одновременно.

О том, что сын его окончил свою жизнь в газовой камере лагеря смертников, ему предпочли не сообщать.

Я чувствовал себя неловко перед этим убитым горем человеком, которого шесть лет назад помнил жизнерадостным бодряком. До возвращения сюда я и сам думал, что навсегда потерял способность радоваться. Но одного-единственного дня в Норвегии оказалось достаточно. Когда видишь вокруг себя одних только счастливых людей, которые не ходят, а буквально по воздуху летают, то в конце концов и сам начинаешь чувствовать, как тебя приподнимает над землей.