Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган

– Если он резко дернет, – слышу я, как говорит кто-то из спасателей, – то запросто оторвет ему руку или же сам грохнется прямо в реку.

– Такому крохотному вертолетику много ли надо, чтобы грохнуться, – говорит другой.

Попытки подключить вертолет к спасательной операции ничего не дают – и тот улетает прочь. Люди тоже бросают свое дело и устраивают перекур.

Они говорят, как трудно вытаскивать тело из воды, вспоминают другие подобные случаи, не из самых легких, когда тела утопленников разлагались настолько, что плоть отслаивалась от них кусками, как ошметки густой каши, – стоило за что-нибудь дернуть, это оказывалась кость руки или ноги. Они нервно шутят: что, если разрезать тело ножами – взять и расчленить пополам, а после попробовать вытащить каждую половину по отдельности. Потом возвращаются на край камня и машут сигаретами в сторону выглядывающей из воды руки, продолжая обсуждать технические трудности, сопряженные с подъемом тела. Их начальник, стоя на макушке каменной глыбы, разговаривает по портативной рации с улетающим все дальше вертолетом. Вид у него явно озабоченный. Работенка у него нелегкая, спору нет. Быть может, он обещал жене скоро быть дома. Может, его волнует, что он скажет прессе и телевизионщикам, когда вернется в Хобарт, и что пресса и телевизионщики расскажут о его рвении. А может, он сомневается, что тело удастся вытащить из воды, не покалечив. Видя, что его люди собрались на кромке каменной глыбы, он им кричит:

– Ради бога, осторожней там, на краю! Один чертов труп у нас уже есть.

Спасатели мрачнеют и остывают.

Чей чертов труп?

Чей еще труп? Не припоминаю, чтобы кто-то утоп на этом пороге.

«Род проходит, и род приходит…» Но что связывает их обоих? И что остается? Что пребывает на земле во веки?

Я слышу не то лошадиный храп, не то ржание.

С кем я говорю?

Я вижу два стола с шумной гурьбой пьяных зверей, проносящихся по теснине прямо над нашими головами, и, когда они падают на лету с высоты, я чувствую, как штормовой ветер подхватывает их вместе со мной, и замечаю, что звери все меньше и меньше походят на зверей и все явственнее перевоплощаются в людей. Потом их уносит прочь. И тут я вижу лодку лесорубов с заблудшими душами – она опускается с бушующих небес, и все эти души взывают ко мне.

Madonna santa!

Ох уж мне эти видения, безумные-безумные видения! Они как будто являлись мне и раньше. Они как будто вечны. И все они как будто были запечатлены прежде – ничто как будто не вечно под солнцем: ни радости человеческие, ни беды, ни слезы, ни смех. Как будто существует лишь одна история, которая может поместиться на булавочной головке и вместить в себя историю каждого человека. Теперь они надвигаются на меня все быстрее. Возможно, я всегда хранил их в себе. С первой минуты рождения, когда смотрел сквозь молочно-красный шар, в который был заключен, – смотрел в эти глаза-мускатинки Марии Магдалены Свево, а она смотрела на меня. Или того раньше. Может, мой разум никогда не был чистой доской, на которой мне, с моим одиночным опытом, предстояло написать собственную историю, при том что я не ведал, что она – часть множества других историй. Может, потому-то эти видения предназначены не только для меня, но и для всего мира, ведущего туда, где я нахожусь. И еще дальше. Туда, куда идем мы все.

Я чувствую, как вода вокруг меня, надо мной и теперь во мне вихрится водоворотом, в то время как жизненная сущность, кружащая в моей голове таким же водоворотом, выплескивается у меня из ушей, носа, рта и самого нутра, спутывается в неразрывный кельтский узел, смешиваясь с водой, которая уже не размывает меня, а сплетает во что-то еще, так, что я уже не знаю точно, я – это река или река – это я.

И тут приходит последнее ощущение физической боли, столь же всеохватывающей и нестерпимой, сколь и скоротечной, и боль эта напоминает мне, кем я был всегда. Камни в последний раз сдавливают мне голени, и в последнее же нескончаемое мгновение водоворот утягивает меня на глубину, колошматя по лицу, – и в это самое мгновение мое оцепеневшее тело начинает испытывать непреодолимую боль, как будто меня резко срывают с якоря и я вдруг воспаряю высоко-высоко над водопадом, выше улетающего прочь вертолета, став легче воздушного змея, у которого перерезали шнур.

Между тем полицейские-спасатели там, внизу, отказываются от мысли доставать ножи из ножен и думают уже о том, где бы укрыться от хлынувших на них потоков дождя. Мне хотелось бы остаться и поглядеть на них – поглядеть, как они, в конце концов, собираются вытаскивать мое тело. Да, мне очень хотелось бы на это посмотреть – из любопытства, но я чувствую, как меня увлекает все выше и уносит все быстрее и дальше от этой бурлящей теснины, куда, известное дело, я больше никогда не вернусь.

И вот, пока я взлетаю все выше, меня одолевает единственный ужасный вопрос.

Неужто я один?

Глава 11

Бескрайняя синева.

Небесная синь. И посреди этой неоглядной шири – пятнышко размером с крупинку. Оно движется.

Душа.

Моя душа?

Глава 12

Я все летел и летел по бесконечному коридору времени. И в этом нескончаемом полете много чего видел на берегах рек Франклин и Гордон, на побережье и в водах залива Маккуори. Видел много чего необыкновенного и чудесного. Видел, как земля вспучивается горами и покрывается цветущими растениями, большими и величественными. Видел, как льды и снега захватывают большую часть суши, а дождевой лес отступает в более теплые низменные долины. Видел, как появляются гигантские вомбаты, больше человека, громадные кенгуру и чудовищные эму. Видел, как приходят люди с их правдой, сокрытой в огне. Видел, как они создают новую землю по образу огня – чарующую и отталкивающую, старую, как самое время, и юную, как пламя, ущербную и плодородную. Видел, как исчезают подчистую огромные животные. Видел, как тают обширные пространства льда и снега и как на них вновь наступает дождевой лес. Видел, как с появлением белого человека мир переворачивается вверх дном. Я видел не только все это, но и многое другое – видел и все еще вижу.

Я видел стада забитых китов, медленно проплывающих громадной сонной массой над Френчменс-Капом и отбрасывающих мелкие тени на меня, с благоговейным трепетом взирающего на них снизу; видел я и мечущиеся между ними колонии забитых тюленей, так же летящих по воздуху. Я видел туземную деревню с хижинами-ульями, откуда похитили женщин, которые, когда возвращались, рассказывали жуткие истории и распевали странные нудные песни; я сидел с ними у костра, и плясал с ними, и видел, как из их мерцающих рук сыпались на землю метеориты, и там, куда падал каждый метеорит, вырастала гора, или долина, или холм, или река, или лес, сквозь который я брел. А потом проносился над колонией, заложенной на одиноком острове бывшими каторжниками, и наблюдал их строжайшие общинные законы, и видел первую среди поселенцев дородную главу рода с ожерельем из кротовых шкурок на шее; я не сидел с ними у костра – прошел мимо. Я видел плавучие тюрьмы, выгружающие каторжников по всему Млечному Пути; видел, как их груботканые шерстяные черно-белые хламиды окрашивались в неземные цвета неоглядного южного сияния и как все они кружились и смеялись, потому что наконец были свободны. Они все и теперь кружатся, обступая меня со всех сторон. Киты, люди, деревья, звери, птицы. Благодатный коридор, по которому я все несусь и несусь. Только куда? Я плыву по реке. И не узнаю ее.

И вижу утренний свет

– Мы здесь.

Слизняк поднимает глаза и чувствует, как на него накатывает волна разных ощущений, в то время как его сознание спешит воссоединиться с телом: он до того истощен физически, что ему вдруг начинает казаться, будто весло утягивает вниз какая-то неодолимая сила, а усталость так велика, что ему недостает сил даже уснуть; ему так больно сидеть, что кажется, будто под ним – два острых речных камня; во рту жжет, язык словно голыш; липкий холод по всему телу пугает его. Он больше не слушает истории Старины Бо – приглядывается к утреннему свету, выхватывающему из мрака деревянные лавки и пивные, разбросанные вдоль набережной Страна прямо напротив причала; и видит три машины у пивной – крохотный докторский «Остин», чей-то незнакомый «Студебеккер» и старенький, ржавый лесовоз; видит старенькие деревянные рыболовные боты, заваленные грудами ивовых рачевен.

– Мы смогли, Слизняк.

Слизняк смотрит и видит, как грубое, морщинистое лицо Старины Бо расплывается в широкой лучезарной улыбке, – он еще никогда не видел, чтобы лицо старика так светилось.

– Да, черт возьми, еще как смогли!

И в этом ярком густом желтом свете нового утра Аляж открывает глаза и видит свой дом и свой народ; видит величавый заснеженный Триглав, громоздящийся за Страном; видит причал, заполненный чернокожими, и кучу прочего народа, с удовольствием уплетающего мулли с раками; видит Черную Жемчужину – как она выходит из воды, вся мокрая, лоснящаяся, черная и голая, как тюлень, с огромным раком в руках. Она идет прямо сквозь эту толпу, покуда не оказывается посреди нее, и каждый человек сверкает ярким светом, точно спица велосипедного колеса, там, где она останавливается под бурные рукоплескания всего люда; а рядом уже вовсю дымится и шипит знаменитый мангал Гарри, и в его пламени шкворчат, поджариваясь на гриле, пирожки с кенгурятиной – с одной стороны и чевапчичи[89] – с другой; людям, толпящимся вокруг, не терпится отведать и знаменитых пирожков Гарри с морским ушком, которые вот-вот дойдут на миртовых углях; и люди, толпящиеся вокруг, толкают друг дружку, смеются и болтают меж собой. Аляж видит их, видит он и его, Гарри, – видит, как тот, присев на корточки, достает свежевыпеченную буханку хлеба из саманной духовки под грилем, а за его спиной и вокруг, на причале Страна, он видит, как Нед Куэйд обнимает Элизу Куэйд с наполовину обглоданной барабанной палочкой в руке; видит Розу, видит Соню, видит человека, вылитого отца Гарри – его брата-близнеца Альберта, попыхивающего самокруткой и болтающего с Джорджем, Бэзилом и Боем Льюисами; видит Милтона – как он, сидя на земле, собирает мокриц и улиток, целует их, а потом бросает на сковородку, к вящему неудовольствию Гарри; видит Эйлин с Тронсом и Джорджа, уже порядком набравшегося, – видит, как он пыжится, силясь показать бородавку у себя на заднице своему двоюродному братцу Дэну Бивену; видит Вилли Хо и Регги Хо, заболтавшегося с тетушкой Элли; видит Рега с моржовыми усами в соусе, с бокалом пива в одной руке и крошкой Дейзи – в другой; он видит их всех – видит свой дом и свой народ.