Коммунизм - Олег Лукошин

Реакция Горбунова оказалась более терпимой к странной политике партийной верхушки.

— Ну-ну, — осадил он меня, — негоже так об одном из руководителей государства. Признать тот факт, что Романова уже нет в живых, может быть, и следовало бы, тебе не кажется? — вскинув брови, произнёс он. — Это же смешно: чуть ли не десять лет прошло, как он умер, а мы всё его статьи в «Правде» читаем.

— Романов — это символ Советского Союза! — воскликнул я. — Признать, может, и стоит, но пинать его ногой — большая ошибка.

— И всё же мы с тобой люди подневольные, — мягко улыбнулся Игорь Михайлович. — Делаем то, что нам поручают. Будем надеяться, что руководители партии ведут нас в правильном направлении.

Увы, уверен я в этом совершенно не был.

— Террориста тут твоего вчера привезли, — сменил Горбунов тему, и я понял, что не только ради чая меня сюда позвали. — Он даёт признательные показания.

— Какого террориста? — удивился я.

— Да обгоревшего!

— Привезли в Москву? — я был и вовсе поражён. — Да кому он на фиг нужен, негр этот! Рядовой африканский гопник, что такого он может рассказать?

— А вот и нет, друг мой, ты не прав. Ты и сам не понимаешь, кого поймал. Твой бандит — вовсе не рядовой гопник, а один из лидеров мирового антикоммунистического сопротивления.

— И кто же? — всё ещё не верил я услышанному.

— Да ты с ним знаком! — улыбался трогательно Горбунов.

— Ошибаетесь. С террористами знакомств не вожу.

— Знаком, знаком! — похлопал меня генерал по коленке. — Гарибальди его прозвище.

Я обдумывал услышанное.

Вот как, значит, всё повернулось! Ирония судьбы, мать твою в бога-душу. Случайная, непредвиденная встреча в жаркой, знойной Африке. Что же ты там забыл, бедолага? В Европе уже негде прятаться?

Нет, всё предрешено. Всё отмерено. Тебе на роду было написано, друг сердешный, попасться именно ко мне. Или ты того и добивался?

Не сгорел, получается. Не расплавился. Обманул злой рок, который на той стороне тебя не пожалел. Ну что же, я доволен. Я просто рад до жопы, что никому ты теперь уже не навредишь.

— Да уж, — выдохнул я наконец. — Бывают в жизни совпадения… Это очень радостное известие. Надеюсь, что его приговорят к расстрелу. Хотя, если бы я знал, что передо мной не рядовой негритянский партизан, а сам Гарибальди, я бы пристрелил его лично.

— Я тоже. И не его одного. Позавчера в Индонезии попался Марк Сапрыкин, лидер бывшей организации КОМКИ, а чуть раньше — ещё двое антикоммунистических авторитетов: Бела Рац и Эуженио Салинес. Будет большой судебный процесс. Людям надо показать, что власть выполняет свои обещания. На территории исконного Союза террористическая деятельность практически сведена к нулю, эти бандиты орудуют только в далёких национальных окраинах. В этом большая заслуга всего нашего Комитета.

— Поздравляю, Игорь Михайлович! Вы лично многое сделали для этого успеха.

— Ну, не будем пока лавровые венки друг другу на голову класть, работы ещё немеренно.

— Ваша правда!

Горбунов предложил выпить по рюмке коньяка. Я деликатно отказался. Не привык с начальством выпивать и панибратствовать. Всегда надо держать дистанцию.

— Слушай-ка! — словно вспомнил он нечто важное. — Встретиться с тобой он хочет, Гарибальди этот. Может, заглянешь в следственный изолятор, побеседуешь с ним? Вдруг, ещё какую интересную информацию сообщит. Он ведь много чего о террористическом подполье знает.

— Если вы желаете…

— Да мне по большому счёту всё равно! Просто, раз ты с ним пересекался, то и выудить из него больше сможешь. Вполне возможно, что он ничего не скажет, а видеть тебя захотел ради дешёвого лицедейства, но ты, как мне кажется, тоже хотел бы окончательно разрубить этот гордиев узел, что тянется из прошлого. Не так ли?

Гордиев узел?.. Что он имеет в виду?

— Оружие? — спросил сотрудник изолятора.

— Не имею.

Он сделал отметку в бланке и поднялся со стула, готовый вызвать конвой для сопровождения меня в камеру.

— Имейте в виду, — предупредил он. — Разговор будет записываться. На все просьбы следует отвечать отказом.

— Вряд ли он что-то попросит.

Минуту спустя я шагал по гулким коридорам воспетых в многочисленных произведениях искусства казематах Лубянки. Ничего необычного. Чисто, светло, и запах приличный.

Долго шагать не пришлось. После пары поворотов конвоир остановился у массивной железной двери с двумя солдатами на стрёме, быстро нашёл в связке ключей нужный и приоткрыл дверь передо мной. Я переступил порог небольшого помещения с квадратным столом посередине. За ним восседал Гарибальди.

Лицо его и руки были обмотаны бинтами, лишь взгляд задумчивых и требовательных глаз напоминал о том, что передо мной человек, которого я желал уничтожить больше всего на свете. Желал, и почему-то в глубине души пугался этого желания.

— Не думай, что ты победил, — без предисловий сдавленно произнёс он обгоревшими губами, когда я уселся напротив. — Сам по себе человек не имеет никакого значения. Моя жизнь ничего не значит. Главное, что мы запустили маховик. Если не получилось революции снизу, она начнётся сверху. Я вижу, чувствую, что скоро наступит эпоха больших перемен. Мир освободится от коммунистической тирании.

— Блаженны верующие… — молвил я с усмешкой.

Он издал некий звук, выражавший ответную иронию. Так же саркастично качнул головой.

— Я не ожидал, что ты окажешься таким жестоким. Убить любимую девушку с ребёнком…

— А вот я в тебе не просчитался. Ты такой же идиот, как и на той стороне.

— Ты превратил себя в винтик бесчеловечной машины и думаешь, что будешь служить ей вечно? Ошибаешься. Машина не понимает привязанности, искренних убеждений, эмоций. Ей наплевать на твою веру в коммунизм. Однажды ей покажется, что ты заржавел, поизносился — и тебя без раздумий заменят на другой винтик.

— Вам, людям хаоса, не понять наслаждения, которое испытывают винтики от служения великой идее. В вас отсутствует способность переступить через границы собственной убогой личности, понять, что в мире есть кое-что поважнее собственного «я».

— Нет ничего важнее этого. Человек всегда наедине с собой. Не может быть гармонии с окружающими, может быть гармония только с собственным «я».

— Есть, господин террорист, есть. Впрочем, я не собираюсь переубеждать тебя. Ты нравишься мне таким — в качестве поверженного, ничтожного врага. Я тащусь от своего превосходства.

Гарибальди попытался засмеяться. Получилось у него это лучше, чем тогда, у шахты, но всё же весьма напряжённо.

— Время нас рассудит.

— Что ты хотел мне сказать? Не ради же философских бесед просил о встрече?

— Да, не ради них… — он выразительно помолчал. — Я хотел напоследок расспросить тебя о том, что произошло после того, как ты отправил меня в Союз в том самодельном аппарате, сделанном из солярия?

Я презрительно усмехнулся.

— Не паясничай, придурок!

— Там осталось что-то? Дело в том, что с того момента, как я переместился из России в Союз, меня удивило моё тело. Оно было каким-то не моим, понимаешь? Сознания, воспоминания — всё моё, а вот тело — будто другое. Хотя и рост тот же, и вес. И лицо моё. Но что-то не то. А самое главное: несмотря на все свои попытки, я никак не смог найти второго такого же Антона Самохина. Местного, советского Антона. Двойника. Я оказался вдруг лидером революционного подразделения, мы сражались с коммунистами. С коммунистами — представляешь, как меня забавляло это на первых порах? Но сражаться надо, друг. С кем угодно, когда угодно — надо. И, знаешь, меня посетила мысль, которая стала потом твёрдым убеждением, что я переместился не весь. Что тело осталось там, а личность, моё «я» — прилетело сюда, поселившись в этом двойнике. Скажи, там осталось что-нибудь, в солярии? Обгоревшие куски мяса, оплавленный скелет?

— Кто нашептал тебе эту провокацию? Российские агенты?

— Верь мне, друг! Я говорю правду. Просто я понял своё предназначение, а ты — нет. Капитализм, коммунизм — всё ширма, всё тлен. Есть только ты сам в центре Вселенной и абсурдные декорации вокруг. Декорации меняются, а ты должен оставаться таким, какой есть. Потому что таковы правила игры, потому что никогда нельзя предавать себя. В конце концов всё схлынет, декорации исчезнут, и ты окажешься наедине с Вечностью. И она тихо, но требовательно спросит тебя: остался ли ты самим собой или изменил себе? Я знаю, что мне отвечать, но что же ответишь ей ты? А, друг?

— Чёрт, да ты сумасшедший!

Гарибальди откинулся на спинку стула и снова погрузился в переливы своего чудовищного хохота.

— Заткнись, мразь! — не в силах сдерживаться, завопил я.

Новые раскаты смеха. Предметы задрожали и запрыгали перед моим взором. Я вскочил и через стол метнулся к этому адскому нетопырю, хватая ладонями его обмотанное бинтами горло. Стул, на котором он сидел, перевернулся, мы рухнули на пол. Стиснув зубы, я сжимал пальцы рук и душил, душил этого сумасшедшего провокатора, чтобы навсегда избавиться от него и от воспоминаний о нём. Чтобы очистить от скверны территорию своего личного коммунизма.