Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий. - Марк Твен

Тогда я откопал другой барометр, новехонький, без малейшего изъяна. Кипятил я его добрых полчаса в гороховом супе, который готовили к обеду наши повара. Результат был самый неожиданным: на барометр кипячение не оказало никакого действия, зато суп на диво отдавал барометром, так что наш шеф–повар, человек в высшей степени добросовестный, счел нужным изменить его название в обеденной карточке. Суп так всем понравился, что я предложил повару ввести его в наш постоянный рацион. Кто–то возразил, что барометру от этого не поздоровится, но меня это не смутило. Я убедился на опыте, что барометр не показывает высоту, а раз так, то я не видел в нем проку. Для предсказаний погоды он был нам не нужен: о том, что погода меняется к лучшему, мне не обязательно было знать; о том же, что она меняется к худшему, достаточно убедительно предупреждали нас мозоли Гарриса. Гаррис еще в бытность нашу в Гейдельберге выверил и отрегулировал свои мозоли в тамошней государственной обсерватории, и на них вполне можно было положиться. Итак, я сдал новый барометр поварам на предмет изготовления супов для старшего персонала экспедиции, а поскольку выяснилось, что испорченный барометр тоже дает отличный навар, я распорядился пустить его на усиление питания наших подчиненных.

Прокипятив новый термометр, я добился блестящих результатов: ртутный столбик поднялся до 200° по Фаренгейту. Другие ученые участники экспедиции усмотрели в этом доказательство, что мы поднялись на высоту в двести тысяч футов над уровнем моря. Так как мы не видели вокруг себя снега, то и сделали вывод, что верхняя его граница проходит где–то на высоте десяти тысяч футов с лишним и потом уже не возобновляется. Этот любопытный факт, по–видимому, никем из наблюдателей до сих пор не наблюдался. А между тем это не только интересное, но и очень ценное открытие, так как оно открывает доступ цивилизации и земледелию на вершины высочайших Альп. Мы испытывали немалую гордость оттого, что забрались так высоко, и только мысль, что, если бы не баран, нам удалось бы подняться еще на двести тысяч футов выше, омрачала нашу радость.

Успех этого опыта побудил меня повторить его на моем фотоаппарате. Вынув аппарат из футляра, я прокипятил одну из камер, но на сей раз потерпел неудачу. Деревянная коробка вздулась и рассохлась, а что касается линз, то я не заметил в них ни малейшего улучшения.

Выло у меня еще желание прокипятить проводника. Этот опыт, возможно, повысил бы коэффициент его полезного действия, — понизить его он не мог. Но мне не удалось осуществить мой замысел. У этой братии нет интереса к науке: намеченный мною для опыта проводник не склонен был поступиться своими удобствами для научных целей.

В разгар моих ученых исследований произошел один из тех досадных эпизодов, жертвою которых обычно становятся люди невежественные и легкомысленные. Один ил носильщиков выстрелил по серне, не попал и покалечил нашего латиниста. Я не слишком огорчился, ведь со своим делом латинист может справиться и на костылях, но факт остается фактом: не подвернись так удачно латинист, заряд угодил бы в мула. А это уже совсем другое дело; если говорить об абсолютной ценности, то латиниста не сравнишь с мулом. И так как трудно надеяться, что в нужную минуту вас выручит латинист, то я и отдал приказ, что впредь охота на серн в пределах лагеря должна производиться без всякого оружия, а единственно с помощью указательного пальца.

Едва я оправился от пережитого потрясения, как тут же подоспело другое, на время окончательно меня расстроившее: по лагерю пронесся слух, будто один из барменов свалился в пропасть.

К счастью, это оказался не бармен, а капеллан. В предвидении такой возможности я, кстати, и прихватил с собой некоторый лишек капелланов, но по части барменов у нас ощущалась нехватка, тут мы явно просчитались.

На следующее утро мы сняли лагерь и со свежими силами, в отличном настроении двинулись в путь. Я с особенным удовольствием вспоминаю этот день, ознаменованным тем, что мы вышли, наконец, на дорогу. Да, мы нашли дорогу и самым удивительным образом. Часа два с половиной брели мы наугад, пока не подошли к массивному утесу футов двадцать высотой. На этот раз я не стал дожидаться указаний бессловесного мула. Я так навострился в этой экспедиции, что знал уже больше любого мула. Я тут же заложил динамит и убрал с дороги утес. И только тогда спохватился, к великому своему огорчению и сожалению, что на вершине утеса стояло шале.

Я сам подобрал с земли тех членов пострадавшего семейства, которые упали рядом со мной, в то время как мои подчиненные подобрали остальных. По счастью, никто из этих добрых людей особенно не пострадал, однако все они не на шутку обозлились. Я объяснил главе семейства, как все случилось, рассказал, что ищу дорогу и что, конечно, вовремя предупредил бы его, если бы знал, что там наверху кто–то есть. Я объяснил ему, что действовал с самыми добрыми намерениями, и выразил надежду, что не слишком упал в его мнении оттого, что подбросил его в воздух на полсотню футов. Я высказал и ряд других справедливых и разумных мыслей, а когда я в заключение предложил заново отстроить шале, оплатить причиненный ущерб да подкинуть в придачу образовавшуюся от взрыва воронку, из которой может выйти отличный погреб, он смягчился и выразил полное удовлетворение. До сих пор у него не было погреба. Правда, мы слегка подпортили ему вид из окон, но то, что он терял на виде, мы возместили ему погребом, — одно окупалось другим. Он сказал мне далее, что на всей горе нет другой такой ямы, и так оно, верно, и было бы, если бы безвременно погибший мул не вздумал полакомиться нитроглицерином.

Сто шестнадцать человек по моему приказу взялись за работу, и в пятнадцать минут из груды обломков возникло отличное шале, еще более живописное, чем то, что стояло здесь раньше. Его хозяин объяснил нам, что мы находимся на Фели–Штутце, повыше Церматта, и я очень обрадовался этому известию, ибо оно определяло наше положение с точностью, которой нам так не хватало последние два дня. Мы узнали также, что подошли к подножию собственно Рифельберга и что, следовательно, первый этап восхождения благополучно завершен.

Перед нами простирался великолепный пейзаж. Мы видели отсюда и стремительный Висп, делающий свой первый прыжок в мир из огромной арки, пробитой талыми водами в подножии величественного Горнерского ледника; видели и Фургенбах, вытекающий из–под Фургенского ледника.

Отстроенное нами шале стояло как раз на мульей тропе, ведущей к вершине Рифельберга. Мы сразу же догадались об этом, потому что мимо него прямо–таки[21] нескончаемой вереницей тянулись туристы. Хозяин шале занимался том, что держал здесь буфет. Взрыв на несколько минут прервал его торговлю, так как весь его запас бутылок был разбит вдребезги. Но я отдал хозяину из своих запасов большое количество виски, чтобы он продавал его под видом альпийского шампанского, и большое количество уксуса, который вполне мог сойти за рейнское вино, и он заторговал так же бойко.

Оставив экспедицию отдыхать под открытым небом, мы с Гаррисом зашли в шале: прежде чем возобновить поход, я хотел привести в порядок мои дневники и научные записи. Но не успел я погрузиться в работу, как в дверь заглянул высокий, стройный, дюжий американец лет двадцати трех, уже побывавший на вершине и теперь спускавшийся вниз. Он подошел ко мне с той уверенной развязностью, которая иным юношам заменяет светскую непринужденность. Он носил короткую стрижку и аккуратнейший прямой пробор, да и во всех прочих отношениях смахивал на тех американцев, которые, желая слыть оригиналами, ставят в своей подписи вместо первого имени инициал, а второе выписывают полностью. Он отрекомендовался, улыбаясь той деланной улыбкой, какой улыбаются придворные на сцене, сжал мою руку в своих отманикюренных когтях, трижды поклонился, перегибаясь в талии, как это делают те же придворные на сцене, и сказал мне покровительственно–снисходительным тоном, — я привожу его точные слова:

— Счастлив познакомиться, честное слово! Очень рад, клянусь честью! Читал ваши маленькие опусы и весьма одобряю. Узнал, что вы здесь, и счел своим непременным долгом...

Я показал ему на стул, и он уселся. Этот гранд был внуком некоего американца, небезызвестного в свое время и еще не окончательно забытого, который едва не сделался великим человеком и при жизни таковым и почитался.

Я не спеша ходил по комнате, размышляя о научных проблемах, и краем уха слышал следующий разговор:

Внук. Впервые в Европе?

Гаррис. Я? Да, впервые.

В. (с легким вздохом о тех незабвенных радостях, которые нам лишь однажды дано вкусить в их первозданной свежести). Ах, мне знакомы ваши чувства! Впервые в Европе! Святая романтика! Ах, если бы испытать это вновь!

Г. Да сказать по правде, мне ничего подобного не снилось. Сплошное очарование. Я даже...