Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какая… — я задыхаюсь от ярости, — какая, к чёрту, демократия, если вы сами… сами! Своими руками уничтожаете её!
— Алексей Юрьевич… — господа офицеры настолько ошарашены моей отповедью, напором и бешенством, что до сих пор не могут собраться… но это ненадолго, и я спешу воспользоваться последними секундами.
— Пытаясь подмять под себя наш отряд, вы выигрываете короткое, сомнительное тактическое преимущество! Здесь и сейчас! Но вы, сторонники якобы демократии и Учредительного Собрания, пытаясь заставить воевать нас, студентов, под своим началом, теряете всю! Вы слышите? Всю учащуюся молодёжь! Молодёжь, которая восстала против тирании и самодержавия, и для которой студенческое самоуправление стало одним из символов Свободы!
… из меня будто выпускают воздух, и не остаётся никаких сил.
— Я всё сказал, — говорю через силу и разворачиваюсь к двери, не обращая внимания ни на чьи слова…
В голове бьётся, пульсирует мысль…
«— Как громко я хлопнул дверью!»
Глава 19
Я ни о чём не жалею!
— Это предательство России! — задыхаясь и багровея, кричит Валиев с кузова грузовичка, обращаясь к собравшимся перед Университетом студентам. Несмотря на сыплющуюся с неба влажную ледяную крупу, тут же застывающую на отворотах пальто и шинелей кристаллами от Сваровски, народу довольно много. Кажется, пришли все студенты, свободные от патрулей и дежурств, и это…
… внушает.
На площади перед зданием на Моховой мелькают шинели технических училищ и (что вовсе уже неожиданно) Петербуржского Училища Правоведения, притом не в единичном экземпляре, а так же гимназистов и реалистов. Бог весть, кого они там представляют и представляют ли вообще! Вся эта пёстрая толпа кутается от порывистого ветра с ледяным крошевом вперемешку, топочет ногами, согреваясь, и переговаривается друг с другом, перемещаясь совершенно хаотичным образом.
Если отстраниться хоть ненадолго от политического момента, то начинает казаться, что несколько режиссёров-авангардистов вскладчину снимают какой-то грандиозный фильм. Всё очень красочно, сюрреалистично и донельзя нелепо, особенно если пытаться рассматривать происходящее через призму привычной, обывательской логики.
Но у Революции свои законы и своя логика. Странная, непривычная… Наверное, будь я социологом, особенно двинутым на науке, я был бы в восторге от происходящего. Ну где, где ещё увидишь такое?!
Вооружённые гимназисты (и могу поклясться, что некоторым из них не больше четырнадцати!) семинаристы с красными бантами на груди, учащиеся технических училищ и профессура, гимназические преподаватели и представители разнообразных Комитетов и Советов, каким-либо образом причастные к образованию. Оружие (вплоть до пулемётов!), плакаты с лозунгами, пролётки и автомобили, привёзшие делегатов и стоящие сейчас на краю толпы…
Всё это пёстро, ярко и до того кинематографично, что я выискиваю камеру и…
… нахожу её! А потом ещё, ещё…
Нас снимают, нас действительно снимают операторы! От этого голова идёт кругом, и кажется…
Приходится постоянно напоминать себе, что кинематограф в развалившейся Российской Империи в общем-то недурно развит, и что желание кинематографистов заснять интересное, и несомненно историческое событие на камеру вполне естественно! Получается… да так себе получается. Не очень.
Чувствую себя героем второго плана, и необыкновенно раздражает подспудное желание поправить одежду и проверить грим. Как я потому буду смотреться на плёнке… и буду ли на ней вообще?
— … это предательство России! — кричит Валиев, в голосе которого неожиданным образом появляется акцент. Он натуральным образом задыхается, хватает воздух полной грудью и рвёт пуговицы на шинели, на гимнастёрке… — Нельзя! Нельзя оставаться в стороне, быть равнодушным сейчас, когда решается судьба страны! Дети наши проклянут нас за бездействие, за предательство интересов Родины!
Он говорит ярко, образно и цветисто, как может только говорить восточный человек, и такие речи находя своих ценителей. Валиева слушают с интересом, но кажется мне, добрая половина собравшихся оценивает не речь, а театральность его выступления.
«— Не та публика, — мелькает у меня, — ему бы перед фронтовиками так выступать, да перед мещанами, те бы оценили. А здесь…
Я зеваю, широко и от души, стараясь прикрывать рот. Как один из основных оппонентов, я на трибуне-грузовичке, чему не слишком-то рад. Громко я хлопнул дверью… слишком громко! Так, что штукатурка до сих поры сыплется. — … здесь не оценят! Слишком яркие, и пожалуй — грубые образы!»
Валиев, как по заказу, снова сыпанул в свою речь добрую горсть восточных метафор, приправив их щепоткой фраз со словами «Родина» и «Россия», а после щедро добавил военной патетики о необходимости быть в одном строю, забыть о разногласиях и сплотиться вокруг лидера. Рубанув рукой, он закрыл крышку в казане своего красноречия и уступил мне слово.
— Родина… — я невольно хмыкнул, вспоминая ставшие знаменитыми слова немолодого музыканта, — Родина, это не чья-то царственная жопа, угнездившаяся на троне и пишущая законы под себя…
В толпе засвистели, засмеялись, заулюлюкали… так, что я на время замолчал, дожидаясь тишины.
— Граждане! — поднимаю руку, прося убавить громкость, и как ни странно, меня послушались, — Мы свергли одну царственную жопу, покатившуюся с трона кувырком и приземлившуюся сперва на станции Дно, а ныне докатившуюся до Екатеринбурга!
— Сковырнув одну говорящую жопу… — мельком вижу дикие глаза Мартова. Не принято так говорить, не принято! Но меня несёт… — за каким чёртом нам сажать себе на голову другие жопы?! Как бы они не назывались и о каких бы благих намерениях не… говорили…
Нарочитую паузу оценили, и…
… наибольший восторг этот пассаж вызвал у гимназистов, и что вовсе неожиданно — у семинаристов! А сколько интересного было сказано будущими батюшками о Государе Императоре и Императорской Семье[62]…
— … это всё — жопы! — заканчиваю фразу, и переждав взрыв эмоций, продолжаю горячо:
— Жопа на троне может называться как угодно! Государь император, Диктатор России, полковник Дорофеев или председатель какой-либо партии, но если кто-то желает себе единоличной власти, то для меня это — жопа!
«— Я, кажется, только что перессорился со всеми разом…» — мелькает мысль, но мне шестнадцать и… бывают такие моменты, когда можно не кивать на возраст, на стресс, на недосыпание и гормоны, а вот так вот — высказать всё, что ты думаешь, без оглядок на чьи-то интересы! Потом, скорее всего, пожалеешь об этом, но если не выскажешься, пожалеешь стократ!
— Неважно, как называется должность, и под какими лозунгами идёт во власть человек, но если это власть тираническая, власть единоличная, власть не демократическая, то к чёрту такую власть!
