Степь зовет - Нотэ Лурье

Шефтл со злостью хлопнул себя по шее, прогоняя докучливых мух. «Ах, погибель на вас!.. Вся степь уже чистая. Когда же это они успели?» И сердце у него заныло, словно вот в эту минуту на этой дороге он что-то потерял. Ему вспомнился ячмень, который преет в Дикой балке. Еще бы! Может ли он, Шефтл, равняться с ними! Им дают тракторы, комбайны — вот они и убрали. Комбайном он тоже давно убрал бы…

Дорога, которая все поднималась в гору, стала прямее и шире. Впереди по обеим сторонам что-то зеленело.

— Что там такое? — хрипло спросил Шефтл.

— Не видишь? Деревья. — Доброхатка легонько подстегнул лошадей, чтобы прибавили шагу.

— Деревья? — с удивлением повторил Шефтл. — Деревья у дороги?

— Это, можно сказать, аллея. Чтобы, видишь, к нам в колхоз не абы как въезжали, а по холодку, значит.

— Ну и ну! — Шефтл с удивлением смотрел вперед. — У дороги — и деревья?

Длинные полосы саженцев виднелись уже совсем недалеко. У Шефтла вдруг пересохло в горле. В самом деле, деревья вдоль всей дороги!..

— Акация? — спросил он, почесывая затылок.

— Почему акация?

— Акация колючая, — объяснил Шефтл, — акацию не будут ломать.

— Вот мы и посадили не акацию, а яблони. — Ковалевский колхозник улыбнулся так довольно, как будто это была его собственная затея.

— Яблони? — опешил Шефтл и даже возмутился: — Да вы что, с ума посходили?! С них же мигом все яблоки оборвут. Каждый, кому не лень, будет рвать…

— Пусть рвут, — спокойно отозвался Доброхатка. — Для того, можно сказать, мы их и посадили. Не понятно? Возьмите, к примеру, колодец. Едете вы, скажем, мимо нашего колхоза, хотите напиться и коней напоить. Разве мы вам пожалеем? Всю воду не вычерпаешь и с собой не заберешь. То же самое и яблоко. Ну, стряхнете несколько яблок, съедите их… Ешьте на здоровье! На возу вы их прятать не станете, не так ли? — с усмешкой посмотрел он на Шефтла. — Съедите несколько яблок, подкрепитесь, можно сказать, а нам не жалко. У нас, кроме этой аллеи, пятьдесят гектаров пущено под яблони и под абрикосы. А эти пусть растут у дороги. Человеку от них веселее — и потом красота… — Он задумчиво оглянулся и вдруг взялся за кнут. — Ну, веселей!

Шефтл соскочил с подножки и побежал к своей телеге.

Вскоре Доброхатка обогнал его и с веселым грохотом понесся по широкому шляху.

Шефтл смотрел вслед удаляющейся ковалевской подводе. Буланая, понурив голову, медленно плелась справой стороны дышла. Телега шла тяжело, и Шефтлу казалось, что это его тоска навалилась на телегу, запуталась в колесах и не дает ей идти.

Мрачный, он въехал в аллею. Да, это в самом деле были яблони. Шефтл не поленился, слез с телеги, подошел к саженцам, щупал их, измерял, разглядывал молодые зеленые листочки, мял пальцами, нюхал…

«Яблони… Смотри, что делается! У дороги… Сотни яблоневых деревьев… Спятили они, что ли?»

Сколько лет он собирался посадить у себя во дворе, за окном, несколько яблонь! Он уже ямы выкопал, но они заросли травой — навалились заботы; и ему было не до того. Даже единственная яблоня за конюшней, что досталась ему в наследство от деда, стала сохнуть.

И все же он каждую ночь по нескольку раз выходил за конюшню, следил, не лезет ли кто через забор, а утром искал в крапиве палые яблоки, — может, сбило ночью ветром или червяк подточил, как бы, чего доброго, кто-нибудь их не подобрал…

Эта единственная яблоня уже обошлась ему в копеечку. Однажды ночью, когда Шефтл спал под окном, ему послышался какой-то шорох в траве за конюшней. Шефтл выскочил в одном белье, схватил вилы и изо всех сил швырнул в ту сторону, где раздавался шорох. Вилы подбили ногу годовалой телке Риклиса, и он долго не мог с ним расплатиться…

Сейчас, когда он шел за телегой меж двух рядов стройных, тоненьких саженцев, у него даже в глазах темнело от досады и боли.

— Придумали тоже! Кто это сажает у дороги? — ворчал он возмущенно, словно эти деревца только для того и посадили, чтобы ему досадить, сделать ему назло.

Он вскочил на телегу и погнал буланую, точно хотел поскорее удрать отсюда.

— Но! — хлестнул он кобылу. — Делать им нечего… Будут у них тут яблоки! Держи карман шире! — утешал он себя. — Мало ли проезжает дорогой! Дурни… Посадили невесть для кого. А если я захочу в одну ночь все стрясти? Разве можно уберечь? У каждого дерева сторожа поставят, что ли?

Все же, прежде чем Шефтл доехал до дубовой рощицы, у самого въезда в Ковалевский колхоз, он успел пересчитать все саженцы и прикинуть в уме, сколько их выпало б на его долю, если бы он вступил в этот колхоз. На минуту он увлекся подсчетом и радовался, как ребенок, точно в самом деле вдруг разбогател.

«Эх, кабы каждый мог свою долю посадить у себя во Дворе…» Задумавшись, проехал он густую рощицу и стал спускаться с горы. Внизу раскинулось большое зеленое село, в несколько улиц, за селом поблескивал ставок. Сквозь кусты в палисадниках, из-за красных заборов белели хаты с обведенными синим и зеленым углами. Село казалось от этого светлым и веселым.

Вдоль заборов, по обе стороны улицы, тянулись Узенькие тротуары, выложенные из желтоватого камня.

Шефтл смотрел на них, не понимая, что это такое, Уж не заблудился ли он? Он свернул на родную улицу.

Вдруг где-то совсем рядом громко заиграло радио. Буланая испуганно шарахнулась в сторону.

— Куды? — Шефтл еле сдержал кобылу. — Что тут делается? — недоуменно оглянулся он. Ковалевск это или не Ковалевск?

Звуки радио доносились из нового каменного двухэтажного здания, перед которым была разбита клумба с белыми и пунцовыми цветами.

Оставив в кузнице плуг и борону, — пока их приведут в порядок, пройдет добрых несколько часов, — Шефтл поехал разыскивать своего старого знакомого Олеся Никифоренко, жившего на окраине села.

«У него и кобылу накормлю. А сено еще пригодится», — подумал он.

Никифоренко не было дома, но дети, игравшие на улице, мигом объяснили Шефтлу, что дед Олесь на колхозном дворе, в конюшне, вон там, на холме, и они сейчас ему покажут, где это. Шефтл не успел оглянуться, как телега наполнилась детьми. Ему очень хотелось их прогнать, но как-то язык не повернулся.

— Туда! Вон туда! — кричали дети.

— Заворачивайте к ставку!

— Вон… Я его, кажется, вижу…

Пока подъехали к колхозному двору, Шефтл прямо вспотел. Наконец дети спрыгнули с телеги и разыскали деда Олеся, — он только что кончил убирать конюшню.

— А, Шефтл! — обрадовался Никифоренко, высокий худой старик. — Вот так гость! Давно мы с тобой не видались, годика три, пожалуй. Спрашивал о тебе, как же… Слышал… Иващенко Микола Степанович вспоминал тебя. Так ты все еще сам по себе? И кобыла, вижу, одна у тебя осталась. Это, брат, не годится, нет! — качал он головой, не то осуждая Шефтла за нежелание идти в колхоз, не то жалея, что лошадь у него одна.

Шефтл слез с телеги и, выждав, пока разойдутся дети, негромко спросил:

— Кобылу можно у вас поставить?

Он бросил быстрый взгляд по сторонам, не видит ли кто, и выпряг буланую. Дед Олесь осмотрел ее, здорова ли, взял под уздцы и повел в конюшню. Он все время лукаво поглядывал на Шефтла, который молча следовал за ним, — видимо, ему не терпелось узнать, какое впечатление производят на гостя сухие и чистые стойла, устланные соломой, хорошо налаженный сток.

— Ну, что ты скажешь? — не удержался старик. — Видел когда-либо такую конюшню? А, Шефтел?

Шефтл не отозвался, только с завистью поглядывал вокруг. Никифоренко завел буланую в отдельное стойло и насыпал ей в корыто овса. Ну что ж, это хорошо, пускай кобыла попасется, а трава, которую он успел накосить, останется впрок.

— А что ты скажешь про наших жеребят? — Проходя мимо, старик шлепнул длинноногого бурого жеребенка. — Ты когда-нибудь видел такую породу?

Шефтл что-то пробормотал, с трудом подавляя досаду. Но старик ничего не замечал. Он был в отличном расположении духа и радушно показывал гостю все новшества, введенные в Ковалевске за последние годы.

— Пойдем, пойдем! — не давал он Шефтлу задерживаться в конюшне. — Я тебе еще и не то покажу. Ты посмотри, какую мы баню поставили. Этим летом…

Шефтл молча спустился за ним к ставку, осмотрел новую баню.

— Баня… Не могу я в ставке помыться, что ли? Перевод денег! — проворчал он.

На этот раз Никифоренко заметил его недовольство, но не подал виду. Он потащил его еще к мельнице, которая работала на электричестве, потом к сыроварне, указывая рукой во все стороны, как будто все эти постройки были делом его рук и его собственностью.

Шефтл покорно шел за ним следом. Так он ничего и не похвалил и вообще не произнес за все время ни слова, как будто потерял дар речи.

Наконец Никифоренко завел Шефтла к себе в дом, и там, как положено добрым приятелям, они распили бутылочку.

— Жалко мне тебя, Шефтел, — говорил старик. — Не пойму, что у тебя на уме…