О Жизни Преизбыточествующей - Николай Арсеньев

Без любви к живому, частному, нет и любви к общему, основному. «Как можешь ты любить Бога, Которого ты не видел, если не любишь брата, которого видать?» Вот это слишком легко забывают некоторые из современных ортодоксальных богословов, выросшие в атмосфере искусственной абстракции и оторванности от живой любви к людям, к народам и к миру, не ощущающие той огромной жалости и бережного снисхождения и уважения («Смотрите, не презрите одного из малых сих!») к живой твари Божией, снисхождения и уважения (что отнюдь не означает «канонизации» и восхваления погрешностей и ошибок), являющихся выражением все той же творческой силы любви.

Этим объясняется и любовь — часто до боли, до страдания, до желания помочь ценою подвига и предания себя — к собственному народу (особенно, если он несчастен, попираем убийцами и тиранами, и не видит, откуда бы могло придти избавление)!

Школа любви! Чем сильнее я научаюсь в Боге любить свое окружение, свой народ, то жизненное поле, на котором я поставлен работать, любить вот именно этот народ, с его страданиями и немощами, требующими жалости и исцеления, но любить именно в Боге, а не как некоего кумира, требующего отказа от других последних норм, кроме поклонения ему, — чем больше я научаюсь в Боге любить отдельных, встречающихся мне на жизненном пути людей и группы людей, не исключая и своего народа, страждущего и нуждающегося во мне, тем более растет моя сила любви в Боге.

Нет тогда противоречия между сознанием кровной, духовной связанности, связанности в жалости и любви, с народом моим и духовными ценностями и дарами, которые были вверены ему, и которые он вложил в основу высших ценностей своей культуры, — и правдой Божией. Правда Божия освящает тогда эту любовь и эту мою культурную работу. Ибо понимание духовных ценностей культуры есть уже участие, хотя бы и самое скромное, в живом потоке культурной традиции, культурного творчества: динамической традиции, вырастающей из лучшего, чем жило и вдохновлялось наше прошлое, и устремленное вперед, объединяющее прошлое, настоящее и будущее. И согретое дыханием любви, в бессознательном, инстинктивном, смутном стремлении — несмотря на всю нашу немощь и греховность — к откровению Любви Предвечной.

Нарастание и сохранение живых ценностей духовных, рост великого, имеющего все наполнить, «Тела Христова — Церкви» [410] — вот для христианского сознания смысл динамической традиции, то есть, культурнотворческого процесса. В Церкви Божией поток духовной живой традиции, который есть культура, подымается на более высокую плоскость бытия, переключается духовно, вырастает постепенно в живую и конкретную Реальность Божию, в ту Полноту Божественную, которая вошла в мир и раскрылась нам — в «Сыне Любви Его» (Колос. 1.13).

Но это не простое «переключение», «потенцирование» процесса духовной и культурной традиции. Здесь мы заходим далеко за пределы всякого культурного развития, превыше всякой культуры. Здесь мы касаемся области Божественной. Тут есть что–то совершенно новое, извне и свыше пришедшее в мир: «Слово стало плотью». Новая закваска вошла в мир. «Старое прошло: теперь все новое» (2 Кор. 5,17).

Тут дан перелом, решающий перелом. Новое осмысление истории, новая благодатная действительность. И жизнь освящается, и история освящается, и культурная, творческая традиция, творческая динамика освящается: участием в Его благодатной жизни, Воплотившегося, Пострадавшего и Воскресшего в Его новой действительности, в которую врастаем и мы, которая призвана захватить и нас.

Не пантеистическая эволюция — повторяю, — а именно решительный перелом, разрыв с греховным прошлым и прорыв свыше: дар Божий, дар свыше, безмерное, «всякое познание превосходящее» излияние Любви Христовой, безмерное снисхождение спасающей Любви, заполнившей — единожды и навсегда — пропасть преходящести, смерти и оставленности Своим воплощением для искупления мира.

Но процесс этого нового роста, этого врастания в новую раскрывающуюся — Божественную Действительность, этой новой преемственности и творчества духовного, которое дано в Теле Христовом, и благодатный и болезненный вместе с тем. Вообще нет настоящего культурного и духовного творчества без некоего подвига, без некоего героизма, без некоего напряжения воли, без хотя бы частичного забвения себя для высшей цели. Поэтому подлинная культурная традиция была всегда и школой подвига, и школой мужественного усилия. Но теперь Несравнимое, безмерно Большее, чем все подвиги человеческие или мечты о подвигах, вошло в мир: единственный по своему значению и перерождающий Подвиг Креста Христова.

В новую творчески–благодатную действительность мы входим только через наше участие в нем. Это означает отказ от самоустремленности, это означает подлинный героизм и подлинный подвиг, великое послушание и великое смирение. Благодатный предел, благодатная норма этого роста в Крестном подвиге намечены в словах апостола Павла: «пока не изобразится в вас Христос» (Галат. 4,9).

Цель же этого благодатного и болезненного процесса — роста нашего и роста Тела Христова — впереди. Но это впереди дано отчасти уже теперь. Это — «Христос в вас, упование славы» (Колос. 1, 27), говоря опять словами Павла. Цель этого роста — скрытая цель, поэтому и всей культуы нашей в ее неясном, неосознанном, но творческом устремлении и томлении — эсхатологична: в грядущей полноте Откровения Царствия Его, уже непреходящего.

«Да святится имя Твое! Да приидет Царствие Твое! Да будет воля Твоя!»

О преодолении смерти

Некоторое как будто преодоление смертного потока, который уносит все существующее, каждый момент, каждое дыхание, каждое движение нашей жизни — или попытку его преодоления — не напрасную ли? не мнимую ли? — мы имеем в Памяти. Память как бы торжествует — но тоже ведь временно — над смертью, над уничтожением, над утеканием всего. Памятью мы как бы торжествуем над текучестью нашего собственного «я». Ведь если бы не было памяти, не было бы личности, не было бы человека. Личность человека только тем и существует, что она до какой–то степени сверхвременна, т. е. — говоря образно — мы погружены в поток времени и вместе с тем головой как бы подымаемся над ним, голову мы как бы высовываем из реки времени. И только через это мы существуем как личность — через это как бы подымающееся над потоком преходящести сознание (хотя бы только временно подымающееся), через этот мост, переброшенный над вечно уносящимся потоком, через эту духовную скрепу наших убегающих переживаний, объединяющую их в одно душевное и духовное, нравственно–ответственное Целое — через Память. Это так ярко и убедительно показывает, например, великий русский философ Лев Михайлович Лопатин в своем изумительном по глубине и блеску «Введении в Психологию».

Недаром греки чтили богиню Мнемозину. Когда память окончательно покидает человека, теряется его духовный облик, он влачит жалкое, тенеподобное существование. Поэтому–то орфические могильные таблички (4–го–3–го в. в. до P. X.) и стараются обеспечить магической формулой для умершего великий дар — испить из светлого источника вытекающего из озера Мнемозины.

Какая странная двойственность в нашем ощущении нашей собственной жизни. Наше прошлое — наше духовное богатство. Оно как–то не совсем проходит. После свидания с любимым человеком, любимыми близкими родными — например после пребывания учащегося сына во время каникул дома у родителей, или после свидания матери с сыном, — как душа полна радости только что виденного и пережитого! Вы уезжаете, уехали, и грустно было вам уезжать, а радость ваша только что пережитого свидания, хотя и смешанная с печалью, ваше умиление любви, едет с вами, оно с избытком переполняет вашу душу; если вы — верующий человек, вы молитвенно, неустанно, с чувством глубокой радости и наполнения духовного поручаете ваших близких, только что оставленных вами, в руки Божии. Но и так, на чисто «естественной» плоскости жизни, душа ваша все еще ликует, все еще залита волнами радости и счастья, которое вы недавно испытали, и вы чувствуете, что вы что–то имеете, что есть какая–то связь нерушимая между вами и теми, кого вы любите, и что это связано с тем, что вы только что пережили в общении с ними, и что живет в вашей душе — до упоения и восторга, и что не прошло! Какой–то, пусть временный (да, пожалуй, во многих случаях как будто только временный), но все же прорыв закона преходящести. Прошлое для нас и в нас, оно часто — сокровище нашей жизни, наша святыня, то, чем мы живем, чем питаемся, что вдохновляет нас и влияет на нас. Правда, часто это лучшее забывается, затемняется, засоривается, подавляется другими — более новыми, но иногда гораздо менее ценными, более грубыми и грязными впечатлениями. Но на всегда ли? Может быть, оно живет там, в глубине? Да, как часто оно живет в самых глубинах, самых тайниках сердца и внезапно прорывается — с неожиданной, непредвиденной, возрождающей силой. Раскрываются тайники сердца и то святое, что было в глубине его, что как будто уже замерло или полу–замерло в нашей жизни. Раскрывается иногда с невероятной, поразительной силой. Данте рисует нам такое свое переживание в одном из наиболее поразительных мест «Божественной Комедии». Он находится в «Земном Раю» на вершине горы Чистилища, и вдруг открывается ему видение: Беатриче, окруженная ангелами, спускающаяся к нему с неба: