О Жизни Преизбыточествующей - Николай Арсеньев

Есть ли Непреходящее и входит ли оно в нашу жизнь и нашу культуру, и связано ли оно как–либо с нашей культурой или, вернее, связана ли с ним наша культура и наша жизнь? Есть ли освящающая все наши искания, непреходящая, неветшающая Цель, к которой мы идем? Есть ли Вечная Жизнь, есть ли Избыток Неумирающей Жизни, который обнимет все ценное, что существует, дает при этом и удовлетворение и осуществление всем нашим благородным исканиям и нашей жажде Красоты и нашему стремлению к Истине, порывам, жертвам и нашей любви, и нашему отданию себя во имя любви, во имя Высшего? Есть ли это, существует ли это? И если есть, то не есть ли эта исконная творческая Любовь, все объемлющая, все побеждающая, все исцеляющая — ответ на нашу жажду и на все лучшие устремления человечества? Есть ли такое вечное Да, как цель, как Источник Жизни, как Норма и Смысл всего, что существует, как Божественный Суд и Божественное Милосердие одновременно?

Вот вопросы, без которых нет ответа на проблему о смысле культуры. Но на самые эти основоположные вопросы нет иного ответа, как только встретиться с Божественной Реальностью и быть покоренным ею.

Но если есть Божественное и Непреходящее, то все–таки остается вопрос: к чему нужна эта преходящесть, почему мы погружены в этот поток становления и уничтожения? Есть ли смысл в этом потоке, если, положим, даже и знать, что существует непреходящая, божественная Реальность? И какой смысл? Есть на это ответ — решающий: в откровении Божественной Любви, которая заполнила пропасть. И для того, кому открылось это все–превосходящее, все–превозмогающее, безмерное снисхождение Божественной Любви, как будто отпали все недоумения и вопросы: он видит освящение и жизни, и смерти, и самой пропасти страдания все–побеждающей Любовью.

Он собственно, может быть, и не понимает, почему эта пропасть была нужна, но вместе с тем и понимает: она нужна была, чтобы быть заполненной и преодоленной любовью. Вот — решающее объяснение, объяснение не схематично–логическое, но по существу: ибо творится новая действительность. Но если смысл раскрылся, то может быть поставлен и дополнительный, второстепенный вопрос, но для нас все–таки важный: почему Смысл раскрылся именно так — через заполнение этим Смыслом (Логосом Божиим), Он же и Любовь, пропасти преходящего? Почему нужна была эта преходящесть? Не чужда ли она по существу своему, совершенно и окончательно, всякому смыслу, тем более божественному?

Но нет ли каких–либо намеков на более глубокий, более совершенный смысл и в этом самом процессе человеческой истории и человеческого культурного делания в этой самой структуре человеческой исторической жизни, пускай преходящей, пускай самой по себе не имеющей самодовлеющего значения, но являющейся, может быть, «восприятелшцем» (простите за тяжеловесное слово), то есть, так сказать, «сосудом» для восприятия Смысла, Божественного Смысла? Не можем ли мы в этом процессе, в этом потоке, уносящемся в бездну уничтожения, найти что–нибудь, что как будто не в равной степени уносится вихрем текучести и указывает на что–то, что не всецело погружено в этот поток, а как бы реет над этим потоком?

Рассмотрим некоторые основные черты в преемственности исторической и культурной жизни. Прежде всего мы видим это устремление вперед, эту наступательную динамичность, это стремление к созданию новых ценностей. И в этом движении вперед есть вместе с тем и какое–то ощущение солидарности с грядущими поколениями, есть желание им послужить. Из этого порыва творчества и этого —часто бессознательного — порыва к служению и создается культура.

Но вместе с тем культура вырастает из предыдущего, корни любви и солидарности глубоко уходят в почву прошлого.

Эта связанность в любви с ценностями, вдохновлявшими прошлое, и с поколениями отцов и предков так же неотъемлема от самой сущности культуры, как и творческое устремление вперед, как и творческая любовь, как и предощущаемая солидарность с новым, нарастающим, с тем, что будет жить завтра, с тем, что растет и готовится к расцвету сегодня, но что точно так же — так же, как и мы — вырастает из корней прошлого, не будучи, однако, всецело и абсолютно им обусловлено.

Поток культуры таким образам не есть мгновенно рассыпающееся ожерелье отдельных атомических моментов, отдельно бесследно пропадающих вспышек духа: он живет одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. И живет он как некое целое именно через чувства солидарности, через чувство связывающей — хотя бы часто и неосознанной — любви. Без сохраняющей, без охраняющей, чтущей и, вместе с тем, устремляющейся вперед и творящей любви, творящей в духовной солидарности с некоей традицией и некиим предвосхищаемым будущим, без этой любви нет культуры.

Об этой внутренней, органической «соборности», заключающейся в процессе истории и в процессе культурного творчества, превосходно и вдохновенно говорит философ С. Л. Франк в своей книге «Духовные основы общества». Любовь эта охватывает и прошлое, и будущее, и настоящее, но не растворяется в них. Она — в потоке, но не всецело, не только в потоке: она как бы «приподнимает голову» из него. Правда, и мы пройдем и наша любовь пройдет. Но, может быть, она «сильнее смерти»? Кто знает? Это — смутная надежда, которая может вдруг зародиться при рассматривании потока жизни, потока истории. Но если история есть вместе с тем место обнаружения, место откровения свыше приходящей, в своем снисхождении все превозмогающей Божественной Любви, то можно сказать, что основные законы существования и развития человеческой культуры как бы тянутся к этому откровению Божественной Любви, как бы невольно и бессознательно указывают на него и как бы в нем одном, находят свой истинный смысл и свое истинное удовлетворение.

Вот ответ на вопрос, почему нужна эта традиция культурной и духовной жизни, эта творческая динамика и эта живая преемственность, эта живая связь с прошлым и будущим посреди этого потока преходящести, сама, казалось бы, тоже бесследно уносимая этим потоком; это есть школа Любви, это есть бессознательное устремление вперед — к совершенному откровению Божественной Любви. А Любовь не проходит. И все, что связано с нею не подлежит уже безостаточному уничтожению.

В любви — смысл культурного творчества. В откровении Божественной Любви здесь, в мире, в истории — конечный смысл и мира, и истории, и всякой культурной и духовной динамики, и смысл жизни.

Любовь устремлена к конкретному, к тому, что живо, к тому, что есть живая индивидуальность, живое творение Божие. Нет любви к абстрактному, к тому, что только мыслится: любовь есть только к тому, что действительно живет. Ценность живого, конкретного лица огромна. «Так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то Мне сделали».

И ценности культуры — конкретны. То, что является наиболее общечеловеческим из ценностей культуры, вместе с тем теснейшим образом связано с данной конкретной обстановкой, с данным народом, с яркими чертами его окружения, психологии, быта. В величайших ценностях культуры великого народа общечеловеческое и конкретно–индивидуальное, характерное именно для этого народа, связаны неразрывно.

Любовь двух итальянских обрученных 17–го века с озера Комо как раз связана с рядом неповторимых мелких черт итальянской народной жизни 17–го века в северо–итальянской озерной области, что придает всему рассказу Манцони в его «I Promessi Sposi» его благоухание, его правдивость и конкретную живость. И вместе с тем это — вечное, вечно повторяющееся и вечно свежее и новое человеческое чувство молодой, чистой и сильной любви, что нас пленяет в этом высоко–художественном и столь бесхитростном, казалось бы, рассказе.

Роман Манцони, хорошо знавшего эту местность и народную жизнь этой местности — одно из великих произведений итальянской культуры первой трети 19–го века. Достоевский, Лев Толстой — глубоко народны (каждый по–своему, совсем по–различному) и вместе с тем глубоко общечеловечны в своем творчестве. Любовь к конкретному и индивидуальному, к определенному характерному лицу народа, эпохи, культурной или сословной группы, а также — никак не в меньшей степени — и к яркой, конкретной индивидуальности отдельных лиц, представляющих этот народ, эту эпоху с ее исканиями и традициями, но вместе с тем и свою личную жизненную правду, свою личную судьбу с ее борением, страданием и счастьем, — вот эта любовь к живому, индивидуальному, конкретному, к историческому лицу, с его погрешностями, но и с его правдой, эта любовь необходима, чтобы понять вообще лицо культуры и лицо истории и основной сокровенный смысл истории.

Без любви к живому, частному, нет и любви к общему, основному. «Как можешь ты любить Бога, Которого ты не видел, если не любишь брата, которого видать?» Вот это слишком легко забывают некоторые из современных ортодоксальных богословов, выросшие в атмосфере искусственной абстракции и оторванности от живой любви к людям, к народам и к миру, не ощущающие той огромной жалости и бережного снисхождения и уважения («Смотрите, не презрите одного из малых сих!») к живой твари Божией, снисхождения и уважения (что отнюдь не означает «канонизации» и восхваления погрешностей и ошибок), являющихся выражением все той же творческой силы любви.