Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон

А христианская религия, равно как и иудаизм, от которого она происходила, напротив, предполагали брак, обильное деторождение и взаимную верность супругов, запрещая при этом аборты и умерщвление детей, а также сексуальные практики, не приводившие к деторождению. Когда эти правила установили в виде религиозных императивов – и добились их исполнения при помощи механизмов социального контроля, естественных для малых закрытых групп, – христианству удалось изменить репродуктивное поведение, чего никогда не мог добиться римский закон, а христианки воспитывали больше детей, чем язычницы.

Что бы ни думали женщины в наши дни о современных ветвях христианства, римлянки находили раннехристианскую Церковь очень привлекательной – не только из-за правил, предписывающих деторождение, но и потому, что в Церкви женщины могли обрести положение и власть. В этом отношении раннее христианство отошло и от иудаизма, и от язычества. Послания апостола Павла упоминают и диаконис, и других женщин, не просто рожавших детей, а делавших гораздо больше, как та же Прискилла, которой Павел выражает признательность за то, что она «голову свою полагала» за него (Stark 1996, 108). В последующие века христианская Церковь стала поддерживать женскую дискриминацию и даже отредактировала Новый Завет, придав слову «диакониса» значение «жена или слуга диакона». Но на самом деле изначальные тексты полны рассказов о том, как женщины, особенно из высших кругов общества, стремились в раннехристианскую Церковь. И христианки не только имели больше детей, чем язычницы; в христианских общинах доля женщин была больше, чем в языческом обществе. И отчасти рост христианства можно объяснить просто-напросто биологическим воспроизводством.

Ключевую роль играла и разница в уровне выживаемости. За первые три века истории христианства по Римской империи пронеслись две эпидемии. По оценке Старка, в каждой из них умерло от четверти до трети населения империи. В то время никто не знал о микробах, и могло бы показаться, что мор будет косить одинаково и язычников, и христиан. Но есть один нюанс: если при таких болезнях, как оспа или корь – которые, как представляется, и поразили римлян, – за больными всего-навсего ухаживать, выживет намного больше. Если просто дать еду и воду тем, кто слишком слаб, чтобы позаботиться о себе, уровень смертности, по современным оценкам, может снизиться на две трети или даже больше (89). Язычники и христиане были одинаково уязвимы перед болезнью – но в высшей степени различались в том, как они на нее откликнулись. Об этом пишет Дионисий Александрийский в благодарственном посвящении по окончании второй эпидемии примерно в 260 году:

Весьма многие из наших братьев по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними ради Христа, радостно умирали вместе; исполняясь чужого страдания, заражались от ближних и охотно брали на себя их страдания. Многие, ухаживая за больными и укрепляя других, скончались сами, приняв смерть вместо них… Так уходили из жизни лучшие из братьев: священники, диаконы, миряне; их осыпали похвалами, ибо такая смерть, возможная только по великому благочестию и крепкой вере, считалась равной мученичеству.

Дионисий продолжил описанием, как нехристиане отреагировали на мор:

Язычники вели себя совсем по-другому: заболевавших выгоняли из дома, бросали самых близких, выкидывали на улицу полумертвых, оставляли трупы без погребения – боялись смерти, отклонить которую при всех ухищрениях было нелегко.

Этот рассказ сам по себе нельзя принять как подтверждение факта – но есть и другие свидетельства. К слову, Гален, великий римский врач, чьи взгляды на сердце и систему кровообращения оставались неоспоримыми в течение веков – до того, как их опроверг Уильям Гарвей, – с началом эпидемии удалился на свою виллу в Малой Азии и не возвращался до тех пор, пока мор не ушел.

Биологи и обществоведы уже так долго и так часто рассуждали по поводу альтруизма и социальных дилемм, что сами идеи потеряли многое от своей былой силы. Говоря об альтруизме, мы снова и снова повторяем уже набившие оскомину примеры про птиц, кричащих при виде хищника, или про солдат, накрывающих грудью гранаты. Новейшие теории, по большей части, более резко акцентируют наказание и социальный контроль, представляя их более удачным решением социальных дилемм, чем альтруизм, которому все время грозит «проблема безбилетника»[51].

Но если на эти вопросы приходится отвечать в разгар эпидемии, о любой беспечности можно забыть. Представьте, что вы живете во времена Древнего Рима и что люди вокруг вас умирают мучительной смертью. Вы не знаете о микробах – но знаете о возможности заразиться, а значит, даже самое элементарное доброе дело, скажем, поднесение заболевшему чаши с водой, существенно повысит ваши шансы умереть в муках. С учетом знания об этом что могло бы заставить вас позаботиться о собственном ребенке? О ваших дедушке и бабушке? О соседе? О незнакомце? А как насчет должного захоронения мертвых? Им уже не помочь – но их разлагающиеся тела распространяют болезнь! Что может заставить вас пойти на это? Закон, под угрозой тюрьмы? Или мысль о том, что женщины, увидев ваш поступок, сочтут вас привлекательным – и ваш статус повысится в глазах сверстников? Требовалось нечто необычайное, чтобы решить эту социальную дилемму – не божественное чудо, но чудо психологической и социальной инженерии. У римлян такого чуда не нашлось. А у христианской общины оно было.

И так было не только с эпидемиями, но и со всеми остальными аспектами жизни. Христианская община создавала «внутри империи, по большому счету не имевшей социальных служб, миниатюрное государство всеобщего благоденствия» (Johnson 1976, 75; цит. в Stark 1996, 84). Даже император Юлиан признал это в письме к языческому жрецу: «Ведь это позор… если нечестивые галилеяне кормят не только своих, но и наших, а наши лишены нашей же помощи». Юлиан осознавал проблему и пытался создать языческие благотворительные учреждения, чтобы не уступать христианам, но социальные дилеммы, подразумеваемые в слове «благотворительность», не решаются так легко. Старк (Stark, 87) приглашает нас прочесть известный пассаж из Евангелия от Матфея (25:35–40) и попытаться представить, как он должен был восприниматься в те дни, когда был в прямом смысле слова новой моралью: