Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За эти шесть веков Антиохия пострадала, вероятно, от сотен заметных землетрясений – в прямом смысле. Восемь из них уничтожили почти весь город и многих убили; еще два оказались лишь слегка слабее. Город поразили по крайней мере три смертоносные эпидемии – уровень смертности в каждом из этих случаев, возможно, превышал 25 % от всего населения. И, наконец, в Антиохии по меньшей мере пять раз свирепствовал массовый голод. И если сосчитать все эти катастрофы, мы получим сорок одно природное и общественное бедствие, или в среднем одно на каждые пятнадцать лет (159).
Была еще одна существенная сложность: жители римских городов принадлежали к различным этническим группам и ненавидели друг друга лютой ненавистью. Стены не только окружали Антиохию, защищая ее от вражеских сил – их возводили внутри города, стремясь разделить его этнические части: македонцев, критян, киприотов, аргивян, гераклейцев, афинян, сирийцев и евреев (157). В подтверждение предыдущего раздела главы заметим, что с ростом города евреев в нем стало заметно больше (Meeks and Wilken 1978). О социальной среде города, сформировавшей фон для раннего христианства, я не смогу сказать лучше, чем сказал в своем заключении Старк:
Любой точный портрет Антиохии новозаветных времен должен изобразить город, преисполненный несчастий, опасностей, страха и ненависти. Город, где рядовая семья вела нищенскую жизнь в вонючих и тесных кварталах, где по меньшей мере половина детей умирала при рождении или в младенчестве, где большая часть выживших детей, еще не достигнув юности, теряли либо отца, либо мать… Город, наполненный ненавистью и страхом, истоки которых коренились в глубоких этнических противоречиях, обостренных постоянным притоком чужеземцев. Город, настолько не имевший устойчивых социальных связей, что незначительные ссоры могли повлечь стихийные бунты и ярость толпы. Город, в котором цвела преступность и ночью было страшно ходить по улицам. И прежде всего это был город, от которого порой не оставалось камня на камне после разрушительных катастроф, а жители могли в любой миг сделаться бездомными – если вообще оставались в числе живых (160–161).
Да, на этом фоне раннехристианское общество, должно быть, выглядело прекрасным. Гармоничная культура сумеет выжить посреди такого хаоса лишь при наличии механизмов, которые позволят ей изолироваться. Показательной будет аналогия с живой клеткой. Благодаря мембранам в клетке протекают изумительно сложные самоподдерживающиеся процессы – в то время как внешний мир пребывает в хаосе. Представление о группах как об организмах призывает нас искать нечто похожее – определяемые культурой мембраны, благодаря которым внутри групп, пребывающих посреди хаоса окружающего мира, могут протекать высокоорганизованные, поддерживающие сами себя, социальные взаимодействия. И мы уже отмечали, что многие формы иудаизма обладают культурной мембраной, затрудняющей как вход в эту религию, так и выход из нее. Поскольку социальная физиология таких религиозных групп позволяет им успешно выживать и воспроизводиться в окружающих условиях, эти мембраны сохранились до сегодняшнего дня. Возможно, наиболее радикальным нововведением раннехристианской Церкви стало то, что и культурную мембрану, и социальную физиологию, сравнимую с теми, какими обладали приверженцы иудаизма, Церковь давала любому, кто пожелает в нее войти, независимо от этнической принадлежности. «Проницаемость» в плане вхождения и «непроницаемость» в плане отношений с другими людьми – это шедевр социальной инженерии. Любой мог стать христианином, но от тех, кто им стал, ожидалось кардинальное изменение образа жизни под властью единого Бога в тесно связанном сообществе, способном с легкостью проводить в жизнь новые нормы.
Модели поведения, предписанные раннехристианской Церковью, были куда более адаптивными, нежели те, что практиковались в римском обществе. Мы, как правило, допускаем, что половое влечение и естественная потребность иметь детей сами собой приведут к рождению малышей. Никто не должен велеть населению расти: оно просто растет, насколько позволяют доступные ресурсы. Тем более странно, что римская культура в ходе развития стала испытывать неприязнь к биологическому воспроизводству – несмотря на доступность ресурсов. Отчасти проблема заключалась в том, что в римском обществе в высшей степени доминировали мужчины, желавшие повысить свой статус, а брак и создание семьи казались им непривлекательной перспективой. Девочек убивали столь повсеместно, что Рассел (Russell, 1958) определял соотношение полов так: в Риме на каждые 100 женщин приходился 131 мужчина; в Италии, Малой Азии и Северной Африке – 140 мужчин. Предпочтение сыновей, возможно, окажется адаптивным в масштабах единого патриархального рода на фоне других родов, но может иметь пагубные последствия в масштабах всего общества[50]. Естественно, римляне испытывали половое влечение, как и все, но находили возможности удовлетворять его способами, не приводящими к воспроизводству – к таким способам относились гомосексуализм и нерепродуктивные гетеросексуальные практики. Женщины часто зачинали в таких обстоятельствах, что потом приходилось прибегать к аборту – операции, самой по себе опасной для жизни. Все это знакомо нам и сейчас, но мы редко думаем о том, как такие действия влияют на рост населения. А если задумаемся, то, вероятно, скажем: ладно, может, хоть с перенаселенностью так разберемся. А у римлян это привело к кризису недонаселенности. Юлий Цезарь пытался сделать так, чтобы римлянки больше рожали: если в семье было трое детей или больше, император даровал их отцу земельный надел, а кроме того, Цезарь даже рассматривал идею законопроекта, запрещающего безбрачие. Подобную политику проводили впоследствии и другие императоры, но напрасно. Как пишет Боак (Boak 1955, обсуждение в книге: Stark 116), «[политика, ставящая] цель поощрить семьи рожать по меньшей мере трех детей, была умилительно бессильна». К началу христианской эры численность населения империи
