Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Мы друзья, мы всегда будем вашими друзьями, Армель.

В дальнейшем они доказали мне это. Вот, в конце длинной цепочки воспоминаний, встает предо мною один летний полдень. Вдруг тишину разрывает скрип колесных осей, собака, наставив уши, глядит на аллею, по которой катится шарабан. Нотариус, по-прежнему полный достоинства, держит в руках вожжи. Рядом с ним госпожа Дюкло. Спасаясь от пыли, она надела на голову капюшон и придерживает у горла накидку. Чтобы приехать ко мне, им пришлось проехать четыре лье под палящим солнцем. Я глубоко взволнована. Я тотчас догадываюсь, зачем они прибыли. Но я знаю также, что не должна позволить себе ни слишком растрогаться, ни поддаться чужому влиянию. Моя жизнь здесь. Дом, поле, кустарник с розовыми цветами, каменная скамья и все, что они для меня означают… Не забываю прибавить сюда и море, и «Галион», стоящий в бухте на якоре. «Галион», который скоро опять отправится в плавание, и на полуюте будет стоять облеченный моим доверием старый бретонец. Ничего не дам изменить, пока я жива.

«Мы ваши друзья, мы всегда будем ваши друзья», — сказала мне госпожа Дюкло. Мы продолжали кружиться по заведенному кругу.

— Ложитесь спать, сударыня. Я скоро кончаю, да и не стоит вам раскисать. А то будет слишком грустно.

Постояв в нерешительности, она удалилась. Так было лучше. Я сложила тарелки в стопку. К ее пробуждению здесь будет полный порядок.

Ночь накануне сражения. Патрульные проходили мимо снова и снова. Я слегка задремала. В три часа я вышла во двор. Вода в чане покрылась ледком, меня прохватил озноб, и эта холодная баня посреди ночи напомнила мне тот благословенный ливень на «Стойком». «Не стыдно ли молодым девицам, воспитанным в монастыре, устраивать тут подобный спектакль?» Что этот капитан должен думать о девушке, которая предпочла, чтоб ее умыкнули, в то время как ей предложили замужество?

Я возвратилась в дом и оделась. Дети спали, и, прежде чем подхватить свой легонький узелок, я долго стояла у их постельки. Они спали крепко, однако в соседней комнате супруги Дюкло, должно быть, прислушивались к малейшему шороху. Мысль, что они, не приведи господь, застигнут меня на месте, заставила меня поспешить. В узелке были сложены мои лучшие платья, белье, накидка, ларец для шитья… Уверившись, что ничего из самого нужного не забыто, я вышла и тихо закрыла дверь дома. Два-три шага, и вот уже я за воротами.

— Пошли.

Я вздрогнула, восприняв это слово как символ. Два слога, которые выводили меня на новый, избранный мною путь.

— Быстрее, скоро уже рассветет. Это все, что вы взяли с собой? Настоящая спутница моряка!

Взяв мою руку, он повел меня внутрь Ложи. У кузницы мы подождали, пока нас минует патруль, потом через дырку, пробитую за салютующей кораблям батареей, выскользнули из пределов крепости.

— А как мы покинем порт?

Я спросила это вполголоса, и он не ответил. Мы спустились узенькой тропкой к бухте, где слабо покачивалось одномачтовое суденышко.

— Вот, ничего не бойтесь. Оно очень остойчиво в море.

Судно держалось на толстом канате, привязанном к дереву манго. Мы отчалили и минуту спустя уже плыли к Большой Гавани.

Откуда взялись у меня, еще столь молодой, желторотой, такие своеобразные мысли насчет почтенных и непочтенных поступков? Уехать вот так с мужчиной мне не казалось позором, зато я сочла бы бесчестным выйти за него замуж, без конца про себя перемалывая все то, в чем его обвиняла.

Но в чем же я обвиняла его?

К реальным подробностям я добавляла свои, придуманные. И то осуждала его, то оправдывала…

Если он вбил себе в голову, будто я знаю то, ему бы хотелось предать забвению, то наилучшим способом принудить меня к молчанию было бы заиметь на меня права, да так, чтобы я превратилась в его должницу. Мой отказ безусловно его поразил. Но тот ли он человек, которого можно чем-нибудь поразить?

Новая жизнь, окрашенная удивительным чувством свободы, была ни на что, ни на что не похожа. Распахнуть окно на Большую Гавань, прогуляться по саду, просидеть допоздна на прибрежном песке — вот наслаждения, которым я предавалась. Меня умилял каждый зеленый росток, проклюнувшийся в глубине борозды, я прямо-таки замирала на полдороге, заслышав токующих тетеревов, а чуть насмешливый крик мадагаскарского попугая заставлял меня поднимать глаза и отыскивать между листьями красный клюв под сине-зеленой шапочкой… Дни ученичества и самых разных открытий.

После первой отправки зерна в Порт-Луи были у нас урожаи похуже, случались тяжелые недороды. Визиты уполномоченных, проверявших объем оставленных нами для собственного пропитания запасов, становились все более частыми. Мы имели удовольствие заявить властям, что в силах покрыть свои нужды сами, не прибегая к займам из королевских амбаров. И даже добавили, что при случае можем помочь в снабжении кораблей. Нам пришлось заплатить за наше чистосердечие — или, если угодно, гордость, — так как мы тотчас же получили приказ: «Поставлять на склады по триста фунтов риса, зернового хлеба и кукурузы…» Мы были вынуждены покориться. Повозки, а то и баржа направлялись в Порт-Луи, чтобы накормить тунеядцев, которые праздновали лентяя в своих имениях и, пользуясь покровительством одного из директоров Компании или министра, не прилагали к делу даже малейших усилий. Однажды, отдав подчистую все наши запасы, мы по примеру других пошли на промысел в лес, надеясь настрелять себе дичи. Однако о том, чтоб доставить забитых оленей в имение, и речи быть не могло, поскольку оленьи стада углублялись все дальше в дебри. А от жары и мух мясо быстро портилось. За отсутствием селитры его невозможно было как следует просолить.

Купидон остался на берегу Большой Гавани, мы же отправились в путь с четырьмя другими рабами, неся с собою матрасы, белье, кастрюли… В конце концов мы набрели на голландскую хижину, которую лишь слегка укрепили да набросали сверху листьев латании. Рабам досталась ветхая развалюха с двускатной крышей, что-то вроде низкого шалаша. На ночь рабы забирались в него ползком, поочередно сменяясь, так как нужно было нести караул и смотреть за костром.

Драгоценное это воспоминание не покидает меня и сейчас. Я будто слышу, как шелестит от ветра листва, как барабанит по крыше дождь, стекая потом на землю с нежным журчанием. Издалека доносится трубный клич оленя, совсем близко взлаивает собака… Да, рядом со мной была жизнь, самая что ни на есть настоящая, подлинная. И такое же счастье, которому я уже знала цену, предчувствуя, вероятно, что каждый миг на счету, и понимая, что надо быть бдительной, чтобы во всеоружии встретить те злые силы, что таятся и в нас самих и вокруг.

Мало-помалу несколько колонистов приобрели концессии в северной части острова, и наши земли соседствовали теперь с участком господина Фукроля на севере, и с участком господина Виньо на юге. К востоку простиралось поместье господина Леру. Дома наши были в таком отдалении один от другого, что мы могли позволить себе не общаться. Тем не менее между нами установились добрососедские отношения, и мы то и дело оказывали друг другу услуги. Отправляясь в Порт-Луи, каждый считал своим долгом послать гонца ко всем остальным и выполнить самые неотложные поручения. Но истинными друзьями мы так и не стали, поскольку старались жить в стороне от того, что господин Дюкло когда-то назвал обществом. Были у нас с соседями и деловые связи: они иногда фрахтовали наш «Галион».

Целых два месяца после покупки этого судна стояло оно в сухом доке, пока ему наконец не придали божеский вид и не спустили на воду. Капитан поехал его принимать. Уже истекали пятые сутки. К исходу пятого дня примчался за мной сияющий Купидон. С берега было видно, как в устье залива отважно входит корабль, развернув все свои паруса. Незабываемая картина!

И вот я впервые переступаю с трапа на палубу «Галиона». Капитан, снова полный хозяин на корабле, радушно встречает гостью, и это он не кого-нибудь, а меня принимает с таким почетом. Экипаж тогда состоял, как состоит и теперь, из нескольких матросов во главе с нашим верным Аленом Ланье, который покинул «Стойкий», дабы последовать за своим капитаном. С тех пор нестареющий этот бретонец почти никогда не сходил с «Галиона» на берег. Индийский океан, этот вечно бушующий океан, за то время, что боцман его бороздит, потерял для него всю свою таинственность. Стоит ему лишь задрать голову, чтобы понять, откуда подует ветер, и еще ни разу он не ошибся, когда говорил, что погода скоро испортится. И по сегодня ни он, ни я никогда в открытую не выражаем своей взаимной приязни. Но я ему полностью доверяю и не сомневаюсь, что он даже счастлив оказывать покровительство той девчонке, которую знал с Лориана и за жизнь которой здесь, у Большой Гавани, следил в течение стольких лет. Он, как и прежде, меня приветствует, поднося два пальца к фуражке, я отвечаю ему кивком головы. Этого вполне достаточно для нашего обоюдного уважения. Но я отклонилась в сторону…