Счастливчики - Хулио Кортасар

— Держись крепче за запястье, — распоряжался Мохнатый. — Если сорвешься, костей не соберем.

Сидя на ступеньке, Рауль внимательно наблюдал за ходом тренировки. «Сдружились», — подумал он, восхищаясь тем, как Мохнатый поднимал вверх Фелипе, описав им в воздухе полукруг. Его восхищала сила и ловкость Атилио, правда, нелепый купальный костюм портил вид. Он задержал взгляд на пояснице, на руках, усеянных веснушками и заросших рыжеватыми волосами, и упорно не желал глядеть на Фелипе, который, сжав губы (должно быть, немного боялся), застыл вниз головой, а Мохнатый крепко держал его, широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие на ходившей под ним палубе. «Оп!» — крикнул Мохнатый, как, наверное, слышал, кричат эквилибристы в цирке Боэдо, и Фелипе соскочил на пол, тяжело дыша, в полном восторге от силы своего приятеля.

— Только не напрягайся, — советовал Мохнатый, делая глубокий вдох. — Чем свободнее держишь тело, тем лучше получится. А теперь сделаем пирамиду, следи внимательно, когда я скажу «оп». Оп! Нет, парень, нет, так ты вывихнешь руку. Я ж тебе мильон раз говорил. Вот был бы здесь Русито, ты бы увидел, как это делается, увидел бы.

— Чего ты хочешь, нельзя же сразу научиться, — обиделся Фелипе.

— Ну ладно, ладно, я ничего не говорю, но ты шибко напрягаешься. Это я силу вкладываю, а ты просто прыгай, и все дела. Осторожно наступай мне на холку, и так вся шкура содрана.

Они сделали пирамиду, двойные австралийские ножницы не получились, зато так отличились в комбинированных прыжках, что заскучавший было Рауль разразился аплодисментами. Мохнатый скромно улыбнулся, а Фелипе решил, что они вполне достаточно подготовились к вечернему выступлению.

— Пожалуй, ты прав, парень, — сказал Мохнатый. — Перетренироваться тоже плохо, будет болеть все тело. Может, пойдем выпьем пивка?

— Нет, это попозже. Сейчас — под душ, я весь потный.

— Это хорошо, — сказал Мохнатый. — Микроб от поту дохнет. Ну а я пойду посижу с «Килмес-Кристаллом».

«Интересно, у них пиво — почти всегда „Килмес-Кристалл“», — подумал Рауль, но подумал затем, чтобы не надеяться напрасно, что Фелипе отказался от приглашения с умыслом. «Кто его знает, может, еще сердится». Мохнатый прошел мимо с зычным «Извиняюсь, молодой человек», обдав почти осязаемым луковым духом. Рауль не двинулся с места, пока по трапу не поднялся Фелипе с красно-зеленым полосатым полотенцем через плечо.

— Настоящий атлет, — сказал Рауль. — Вечером вы блеснете.

— А, ерунда. Я все еще не пришел в себя, иногда голова кружится, но самое сложное делает Атилио. Ну и жарища!

— Примешь душ и будешь как новенький.

— Да, душ — лучше всего. А вы что будете делать на вечере?

— Еще не знаю. Надо поговорить с Паулой, придумать что-нибудь поинтереснее. Мы обычно импровизируем в последний момент. Ничего хорошего, конечно, не получается, но люди не придирчивы. Ты весь мокрый.

— Ну да, от упражнений… А вы, правда, еще не знаете, что будете делать?

Рауль уже был на ногах, и они вместе пошли по коридору правого борта. Фелипе надо было бы подняться по другому трапу, там ближе до его каюты. Но в общем-то все равно, можно переходом пройти в другой коридор; хотя логичнее было бы подняться по трапу левого борта. То есть, раз он поднялся по правому трапу, значит, можно предположить, что ему хотелось поговорить с Раулем. Не наверняка, но вполне возможно. И он не сердится, хотя в глаза смотреть избегает. Он шел за ним по полутемному коридору, видел впереди яркое полосатое полотенце и подумал: сильный ветер взметнул бы его, точно плащ у возничего. Мокрые ступни оставляли влажные следы на линолеуме. Дойдя до перехода, Фелипе обернулся, оперся рукою о переборку. И опять, как и в прошлый раз, он не был уверен в том, что собирался сказать, и не знал, как это сказать.

— Ну ладно, пойду под душ. А вы что делаете?

— А я пойду полежу немного, если, конечно, Паула не очень храпит.

— Разве она может храпеть, такая молодая?

И залился краской, поняв, что смутился в присутствии Рауля при упоминании Паулы и что Рауль просто подтрунивает над ним, в конце концов, женщины, наверное, тоже храпят, как и все, и удивиться так, как он удивился, значило признаться перед Раулем, что он никогда и видеть не видел спящей женщины, женщины в постели. Но Рауль смотрел на него без всякой насмешки.

— Еще как храпит, — сказал он. — Не всегда, но иногда, особенно если приляжет после обеда. А когда храпят рядом, читать невозможно.

— Само собой, — сказал Фелипе. — Если хотите поболтать немного, заходите ко мне, я мигом приму душ. У меня никого нет, старик ходит читать в бар.

— Сказано — сделано, — согласился Рауль, он научился этому выражению в Чили, оно напоминало ему дни, проведенные в горах, дни счастья. — Ты мне дашь твоего табака, выкурить трубочку, свой я оставил в каюте.

Дверь его каюты находилась в двух шагах, но Фелипе, похоже, воспринял просьбу естественно, как жест, подводившей черту под неловкой ситуацией, после чего можно было спокойно двигаться дальше.

— Стюард — настоящий ас, — сказал Фелипе. — Вы видели когда-нибудь, чтобы он входил или выходил из каюты? Я — нет, но приходишь — и все прибрано, постель застлана… Погодите, сейчас дам табак.

Он швырнул полотенце в угол, включил вентилятор. И пока искал табак, рассказывал, как ему нравится электрическое оборудование каюты, какая замечательная ванная комната, до чего хорошее освещение, продумано все до мелочей. Стоя спиной к Раулю, он наклонился к нижнему ящику комода, поискал табак. Нашел и протянул Раулю, но тот словно не замечал протянутой руки.

— Что такое? — спросил Фелипе, все еще протягивая руку.

— Ничего, — сказал Рауль, не беря коробку. — Смотрю на тебя.

— На меня? Ну…

— У тебя такое тело, девочек, наверное, покорил тьму.

— Ну… — повторил Фелипе, не зная, что делать с коробкой. Рауль взял коробку и, сжав его руку, притянул к себе. Фелипе вырвался, но назад не отступил. Казалось, он больше смущен, чем испуган, и когда Рауль шагнул к нему, он не двинулся с места, только опустил глаза. Рауль положил руку ему на плечо и медленно провел вниз по руке.

— Весь мокрый, — сказал он. — Иди же, помойся.

— Само собой, — сказал Фелипе. — Я мигом.

— Оставь дверь открытой, чтобы разговаривать.

— Но… Мне-то все равно, но вдруг старик войдет…

— А что, по-твоему, он может подумать?

— Не знаю.

— А если не знаешь, значит, не важно.

— Да нет, но…

— Стесняешься?

— Я? С чего это мне стесняться?

— Мне показалось. А если боишься, как бы отец чего не подумал, можем запереть дверь.

Фелипе не знал, что сказать. Неуверенно подошел к двери, запер на ключ. Рауль ждал, медленно набивал трубку. Смотрел, как тот оглядывает шкаф, кровать, словно ищет что-то, тянет время, никак не может решиться. Достал из комода белые носки, трусы, положил их на кровать, снова взял их, понес в ванную комнату, оставил на никелированном табурете возле душа. Рауль закурил трубку и смотрел. Фелипе открыл кран, попробовал воду. И, стоя лицом к Раулю, быстрым движением стянул плавки и юркнул под душ, словно спрятался за водой. Принялся энергично намыливаться, не глядя на дверь, засвистел. Свист получался неровным, прерывистым — от неровного, взволнованного дыхания, да и вода все время попадала в рот.

— В самом деле, у тебя замечательное тело, — сказал Рауль, становясь против зеркала. — В твоем возрасте многие мальчишки еще не знают, что они такое, а ты уже… Видал я таких ребят, как ты, в Буэнос-Айресе.

— В клубе? — сказал Фелипе, не представлявший ничего другого. Он все еще стоял лицом к нему, стесняясь повернуться спиной. Что-то глухо зудело у него в голове; наверное, это вода била по ушам и попадала в глаза, или что-то другое, внутри него, крутилось, начисто лишая воли и власти над собственным голосом. Он машинально продолжал намыливаться, стоя под душем, и вода тут же смывала пену. Если бы Беба узнала… А за всем этим где-то далеко-далеко билась мысль об Алфиери, что Алфиери мог быть бы этим, который стоит и курит, и смотрит, как смотрят сержанты на голых новобранцев, или врачи, вроде того, с улицы Чаркос, который заставлял его ходить с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками. И в конце концов он решил, что Алфиери (да нет, это же не Алфиери) просто смеется над его неловкостью, и его взяло зло, какой же он все-таки дурак; он резко завернул кран и стал намыливаться по-настоящему, яростно, взмыливая горы белой пены на животе, под мышками, на шее. Его уже почти не трогало, что Рауль смотрит на него, в конце концов, оба они — мужчины… Но он лгал себе, и некоторых движений, намыливаясь, избегал, и все время старался стоять прямо и не поворачиваться спиной, и старательно мыл главным образом руки, грудь, шею и уши.

Потом поставил ногу на край выложенной зеленой мозаикой ванны, немного наклонился и стал намыливать щиколотки и икры. Ему казалось, что он моется уже несколько часов. Душ не доставил никакого удовольствия, и все равно ему трудно было закрыть кран и вылезти из ванны вытираться. Когда же он наконец выпрямился — с мокрых волос вода текла в глаза, — Рауль протягивал ему снятое с вешалки полотенце, издали, стараясь не наступить на забрызганный мыльной пеной пол.