Счастливчики - Хулио Кортасар

— Не понимаю, — сказал Лопес. — Ровным счетом ничего не понимаю. Ни этого судна, ни вас, ни себя самого, все от начала до конца — сплошная нелепица.

— Дорогой, в Буэнос-Айресе человеку не удается в таких подробностях знать, что происходит внутри квартир. Сколько молодых девиц, которыми вы восхищались illo tempore[82], раздевались в обществе самых неожиданных особ… Вам не кажется, что порою в вас пробивается психология старой девы?

— Не говорите чепуху.

— Но это так, Ямайка Джон, вы думаете в точности так, как подумали бы эти несчастные толстухи, забившиеся под навес, узнай они, что мы с Раулем не женаты и что между нами ничего нет.

— Мне отвратительна сама эта мысль, и я не верю, что это правда, — сказал Лопес, снова злясь. — Не могу поверить, что Коста… как это может быть?

— Напрягите свои умственные способности, как говорят в переводных детективах.

— Паула, можно придерживаться самых свободных взглядов, я отлично понимаю, но чтобы вы и Коста…

— А почему не может быть? Пока тела не заразили души… А вас беспокоят — души. Души, которые в свою очередь заражают тела и, как следствие, одно тело начинает спать с другим.

— Вы не спите с Раулем Костой?

— Нет, сеньор профессор, я не сплю с Раулем, и Рауль не рулит ко мне во сне. А теперь я возражаю за вас: «Не верю».

Видите, я сэкономила вам два слова. Ах, Ямайка Джон, как это скучно, как хочется сказать вам какую-нибудь гадость, которая так и рвется у меня сквозь зубы мудрости. Подумать только, в литературе вы на эту ситуацию посмотрели бы совершенно спокойно… Рауль уверяет, что я склонна смотреть на мир с точки зрения литературы. Не умнее было бы и вам делать то же самое? Почему вы такой дремучий испанец, такой архилопес из всех суперлопесов? Почему позволяете атавистическим пережиткам управлять собой? Я умею читать мысли, как цыганки в парке Ретиро. Сейчас вы рассматриваете гипотезу о том, что Рауль… скажем, в силу естественных роковых причин лишен возможности оценить во мне то, что у других мужчин вызвало бы восторг. И вы ошибаетесь, это не так.

— Я такого не думал, — сказал Лопес, немного пристыженный. — Но признайтесь, ведь и вам самой должно казаться странным, что…

— Ничуть, потому что я дружу с Раулем уже десять лет. И мне вовсе не кажется странным.

Лопес попросил еще два пива. Бармен заметил, что скоро обед и пиво может отбить аппетит, но они все равно попросили принести. Рука Лопеса мягко легла на руку Паулы. Они поглядели друг на друга.

— Признаю, у меня нет никакого права судить. Но вы… Да… разреши мне говорить тебе «ты». Разреши, ладно?

— Конечно. Ты меня избавил от того, чтобы я начала первая, но тогда бы ты от этого расстроился, поскольку нынче у тебя кругом шестнадцать, как говорит сынишка нашей прислуги.

— Дорогая, — сказал Лопес. — Безмерно дорогая.

Паула неуверенно глянула на него.

— Как легко перейти от сомнений к нежности, почти неизбежный шаг. Я много раз замечала. Но маятник раскачивается, Ямайка Джон, и теперь ты будешь сомневаться больше, чем раньше, потому что тебе кажется, что ты стал ко мне ближе. Не строй иллюзий, это худо, потому что я далека от всего. Так далека, что мне самой противно.

— От меня ты не далека.

— Физическая видимость иллюзорна, дорогой мой, одно дело, что сидишь рядом со мной, и другое… Метрическая система не годится для измерения таких вещей. Но вот недавно… Да, лучше рассказать тебе, хотя мне это не свойственно — такая минута откровенности, чрезмерной честности… Что ты строишь мину оскорбленного достоинства? Не станешь же ты утверждать, будто узнал меня за два дня лучше, чем я сама себя за полных двадцать пять лет? Так вот: недавно я поняла, что ты прелестный парень и, кроме того, гораздо более честный, чем я думала.

— Что значит более честный?

— Ну, скажем, более искренний. Признайся, что до сих пор ты играл в обычную игру. Человек садится на пароход, изучает окружающую обстановку, подбирает кандидаток… Как в литературе, хотя Рауль и издевается над этим. Ты делал все точно так, и если бы на борту было пять или шесть Паул, вместо того, что есть (Клаудиу вынесем за скобки, потому что она не про вашу честь, и не изображай оскорбленное мужское достоинство), я бы сейчас не имела удовольствия пить хорошо охлажденное пиво в обществе сеньора профессора.

— Паула, все то, о чем ты сейчас говорила, я называю попросту судьбой. Ты тоже могла бы встретить на пароходе дюжину других мужчин, и мне бы досталось только смотреть на тебя издали.

— Ямайка Джон, каждый раз, когда я слышу слово «судьба», мне хочется бежать за зубной пастой. Ты обратил внимание, что на «ты» Ямайка Джон звучит уже не так славно? По-моему, пиратам требуется более торжественное обращение. А если буду называть тебя Карлос, невольно вспомнится песик моей тетушки Кармен Росы. Чарльз… Конечно, все это жуткий снобизм. Ладно, что-нибудь придумаем, а пока что ты по-прежнему мой любимый пират. Нет, я не пойду.

— Разве я что-нибудь сказал? — побормотал пораженный Лопес.

— Tes yeux, mon cheri[83]. В них ясно виден коридор, дверь каюты и номер один на двери. Признаю, что я, со своей стороны, заметила номер твоей каюты.

— Паула, зачем так.

— Дай мне еще сигарету. И не думай, что ты много выиграл от того, что считаю тебя более честным, чем думала. Просто я тебя ценю, а такого раньше у меня не случалось. Я считаю, что ты замечательный, и пусть-меня-покарает-небо, если до тебя я говорила это многим. Мужчин я обычно отношу к области тератологии. Они необходимы, как гигиенические салфетки или таблетки «вальда», но сами по себе жалки.

Она говорила с забавной гримаской, будто желая умалить смысл своих слов.

— Я думаю, ты ошибаешься, — сказал Лопес угрюмо. — Никакой я не замечательный, как ты говоришь, просто не хочу относиться к женщине так, будто она запрограммирована.

— Но я запрограммирована, Ямайка Джон.

— Нет.

— Да, пойми это. Глазами ты это прекрасно знаешь, хотя доброе христианское воспитание и пытается тебя обмануть. Но со мной, по сути, никто не обманывается: и в этом есть свое преимущество, поверь.

— Зачем столько горечи?

— А зачем так звал?

— Но я тебя никуда не звал, — упорствовал и злился Лопес.

— О, да, да, да.

— Мне хочется дернуть тебя за волосы, — сказал он нежно. — Мне хочется послать тебя к черту.

— Ты очень добрый, — сказала Паула убежденно. — В общем-то мы оба — замечательные.

Лопес расхохотался, это было сильнее его.

— Мне нравится слушать, как ты говоришь, — сказал он. — Мне нравится, что ты такая отчаянно храбрая. Да, отчаянно храбрая, все время наговариваешь на себя, не боясь, что тебя истолкуют дурно, а это — верх храбрости. Взять хотя бы ваши отношения с Раулем. Но я не собираюсь возвращаться к этому: я тебе верю. Я уже говорил тебе это и повторяю опять. Правда, понимать — не понимаю, разве что… Вчера вечером мне вдруг пришло в голову…

И он рассказал, какое лицо было у Рауля, когда они возвращались из своей вылазки. Паула слушала молча, низко наклонившись к скамье и глядя на столбик пепла, росший у нее меж пальцев. Выбор был прост: довериться ему или молчать. По сути дела, Раулю это совершенно безразлично, но речь шла о ней, а не о Рауле. Довериться Ямайке Джону или молчать. Она решила довериться. Обратного пути не было — то было исповедальное утро.

Известие о неприятной стычке учителя с офицером мгновенно распространилось среди дам. Как это не похоже на Лопеса, такого вежливого и хорошо воспитанного. Поистине, на борту создавалась преотвратительная обстановка, и Нелли, возвратившаяся после приятной беседы с женихом, происходившей под прикрытием канатных бухт, сочла уместным заявить, что мужчины только и умеют все портить. Атилио попытался мужественно оправдать поведение Лопеса, но возмущенные донья Пепа и донья Росита стерли его в порошок, сеньора Трехо стала фиолетовой от гнева, а Нора, воспользовавшись суматохой, побежала к себе в каюту, где Лусио с трудом осиливал жизнеописание миссионера в Индонезии. Он не поднял глаз от страницы, но она подошла к креслу и подождала. Лусио смиренно закрыл журнал.

— Произошла очень неприятная стычка, — сказала Нора.

— А мне-то что?

— Пришел офицер, а сеньор Лопес был с ним груб. Грозился побить стекла, если дело с кормой не уладится.

— Трудненько ему будет найти здесь камни, — сказал Лусио.

— Он сказал, что бросит какую-то железку.

— Его засадят за решетку, как буйного. Мне — плевать.

— Конечно, и мне — тоже, — сказала Нора.

Она принялась расчесывать волосы, время от времени в зеркало поглядывая на Лусио. Лусио швырнул журнал на постель.

— Все, я сыт по горло. Будь проклят день, когда я выиграл этот говенный билет. Подумать только, другим выпадает «шевроле» или вилла на Мар-де-Ахо.