Воланд и Маргарита - Татьяна Поздняева

Маргарита в квартире критика Латунского «кухонным ножом резала простыни» (с. 653).

Азазелло возникает перед дядей Берлиоза «с ножом, засунутым за кожаный пояс» (с. 617).

В валютном магазине «острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем» (с. 764), продавец снимает шкуру с лососины.

В сцене бала, когда из камина один за другим вываливаются три гроба, выбегает «кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом» (с. 681).

В романе мастера ножами вооружены Пилат и Марк Крысобой: «широкий стальной нож в ножнах» у прокуратора (с. 734); у кентуриона «поножи, меч и нож» (с. 590), которые он не снимает даже во время страшной жары на Лысой Горе. Нож – традиционное оружие убийства в Древнем мире. Но для Булгакова «тема ножа» имеет и особую субъективную окраску. В письме к П. С. Попову от 19 марта 1932 года снятие со сцены пьесы «Кабала святош» Булгаков назвал «ударом финского ножа». «Это вот что: на Фонтанке среди бела дня меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике».[138] И далее: «Когда сто лет назад командора нашего ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие!»[139] Удар ножом в спину для Булгакова – подлый, разбойничий, вероломный удар.

В связи с этим двусмысленность желания Левия убить Иешуа становится еще понятнее. Однако его своевольные замыслы неосуществимы, ему остается только перерезать веревки, но не тот волосок, на котором висела жизнь бродячего философа, ибо распорядиться ею бывший сборщик податей был не властен.

Нож – еще и символ власти над человеческой жизнью, ибо обладающий им несет смерть. Во сне Максудова из «Театрального романа» Булгакова герой, перенесшийся в XV век, идет по дворцу с кинжалом за поясом. «Вся прелесть сна заключалась не в том, что я явный правитель, а именно в этом кинжале, которого явно боялись придворные, стоящие у дверей. Вино не может опьянить так, как этот кинжал, и, улыбаясь, нет, смеясь во сне, я бесшумно шел к дверям».[140]

Левий не обладал ножом по праву: он его украл, поэтому нож перешел к Понтию Пилату, удерживающему все нити жизней героев в своих руках.

Нож как орудие смерти Иуды из Кириафа выбран Булгаковым в силу нескольких причин. Во-первых, это самое распространенное оружие в античном мире, и оно совершенно естественно соотносится с остальными деталями. Во-вторых, нож является символом. В-третьих, убийство ножом в сердце связано с ритуалом, с жертвоприношением.

Два удара (в спину и в грудь), от которых погиб Иуда из Кириафа, свидетельствуют о двойном характере его смерти: вероломном, так как и сам Иуда вероломен (собаке – собачья смерть), и ритуальном (кровь, пролитая на землю). На балу у Воланда двойной характер дьявольского умерщвления распадается на две мизансцены: удар в спину «человека в черной мантии» как подлое преступление и выстрел в сердце барона Майгеля – как жертвоприношение («Меняется оружие!»).

От удара копьем в сердце умирает Иешуа Га-Ноцри,[141] хотя Левий хотел бы ударить его ножом в спину. Убийства Иуды, Иешуа и барона Майгеля ознаменованы тем, что пролита кровь и это подчеркивает ее магическое значение.

В связи с этим следует отметить, что евангельский Иуда, повесившийся на осине, не пролил своей крови и не оставил ее на земле, совершив бескровное самоубийство, т. е. его кровь ни на чью голову не пала, он ею никого не связал. Кровь же булгаковского Иуды пролита еще и для скрепления союза сатаны и его свиты: она их соединила. Невольно вспоминаются слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте, требующего, чтобы Фауст подписал договор с ним кровью: «Кровь – сок совсем особенного свойства».[142]

Отсутствие Иуды из Кириафа на балу у Воланда и «замена» его бароном Майгелем подтверждают онтологический характер ершалаимской части «Мастера и Маргариты». На Воландовом балу персонажи «апокрифа», естественно, отсутствуют: во-первых, это литературные герои, во-вторых, московский бал – рядовой, ежегодный, поэтому Иуды Искариота и нет – лишь его разновидности.

Присутствующие гости – ныне прах и тлен, а в прошлом – люди, жившие на земле и оставившие след в истории, с событиями Нового Завета никак не связаны. Персонажи, поданные как новозаветные, отсутствуют, поскольку в реальном времени они не существовали, не рождались, не умирали, а просто играли свои роли в мире Воландовых «идей», предопределяя поведение людей, тяготеющих к сатане, как бы предлагая им архетип действий на подмостках вневременного театра.

Сатана с помощью сообщников разыгрывает свою версию Страстей Христовых, однако любое обращение к Страстям, а тем более их изображение становится священным представлением, мистерией. Естественно, события в Ершалаиме как черная мистерия, разыгранная в лишенном реальных измерений пространстве, наделены особой магической силой, сообщающей заданность ряду событий в Москве. Якобы реальная, но мнимая казнь Иешуа (ведь он никогда не был, не жил!) в Ершалаиме перекликается с якобы мнимой (по словам Азазелло) и одновременно реальной смертью мастера в Москве. Театральное действо в Ершалаиме оборачивается жестокой реальностью в Москве, все события смешиваются, и вымысел становится неотличим от действительности, правда от лжи, добро от зла.

7. Кровь и вино. Роза

Кровь и вино в «Мастере и Маргарите» так же трудно отделимы друг от друга, как свет и тьма. В части I мы говорили о зловещей символике виноградной лозы в контексте романа. То же самое можно сказать и о дьявольском вине.

Чрезвычайно важно, что пролитая в Гефсимани кровь Иуды ассоциативно связывается с молением Христа о Чаше и возвращает нас к балу у Воланда. Маргарита испивает чашу, но ее убеждают, что в этот момент произошло превращение: кровь Иуды стала виноградной лозой, кровь Майгеля – вином.

В романе есть и обратное превращение: лужа вина у ног прокуратора воспринимается как лужа пролитой крови. Символически она напоминает о смерти Иешуа, хотя это обычная винная лужа, натекшая из разбитого кувшина.

Возникший перед мастером в скалах его герой оказывается перенесенным именно в тот момент своего ершалаимского существования, когда он ожидал во время грозы появления Афрания, ибо с приходом начальника тайной стражи «красная лужа была затерта, убраны черепки…» (с. 718). Но в потустороннем существовании Пилата к его ногам возвращаются и «черепки разбитого кувшина», и «невысыхающая черно-красная лужа». Есть и отличие: в Ершалаиме в винной луже утонули «две белые розы» (с. 716), в скалах о розах упоминания нет, и «черно-красная лужа» остается аллегорией, иллюстрацией вины Пилата.

Перед приходом Афрания Понтий Пилат пьет вино «долгими глотками» и его глаза воспалены «последними бессонницами и вином» (с. 716). Следует отметить, что последующие события успокоили прокуратора: убийство Иуды, погребение Иешуа, знакомство с Левием и встреча с Иешуа на лунной дороге освободили Пилата от тяжкой бессонницы, и читатель расстается с ним, когда «он спал и дышал беззвучно» (с. 746). Милосердно к нему и потустороннее существование: он спит и терзается бессонницей только в полнолуние, – в общем, не самое страшное наказание для трусливого и жестокого человека, пролившего невинную кровь, что еще раз иллюстрирует мысль о смерти как избавительнице, тем более что эта сравнительно мягкая кара сменяется исполнением всех желаний.

Во дворце Ирода прокуратор и Афраний опять-таки пьют вино. Это «Цекуба», тридцатилетнее, вероятно, чрезвычайно редкое, потому что начальник тайной стражи спрашивает прокуратора: «Превосходная лоза, прокуратор, но это – не „Фалерно“?» (с. 718).

«Фалерно» же Азазелло приносит мастеру и Маргарите. «Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино». Подарок «от мессира» предназначен мастеру («тут он отнесся именно к мастеру» (с. 785)).

Древнее название «Цекуба» ассоциативно напоминает о знаменитом яде античности цикуте. Неизвестно, как оно действует на простых смертных, зато «Фалерно» от мессира – необычное вино.[143] Отметим попутно, что коньяк, который мастер и Маргарита обнаружили утром на столе, явно не отравлен, от него слегка пьянеет Маргарита, а на Азазелло он вообще «не производил никакого действия» (с. 784). «Гробовая парча», в которую завернут совершенно заплесневевший кувшин (с. 785) фалернского вина, производит зловещее впечатление. При взгляде на свет сквозь стекло стаканов «все окрашивается в цвет крови» (с. 785). Этот кровавый отсвет возвращает читателя к луже у ног Понтия Пилата.

Неслучайно на балу (т. е. во внеземном пространстве) Воланд категорически запрещает Маргарите пить (коньяк, шампанское – вина виноградные). Последний бокал шампанского барона Майгеля – это шаг к смерти, за которым следует его пролитая кровь.