Дракон Фануил - Дэниел Худ

— Попробуете взять пару аккордов, сэр?

Лайам с изумлением воззрился на Бурса. Оказывается, этот милейший малый умеет еще и говорить. Лайам вдруг сообразил, что Бурс старше Кессиаса, редеющие волосы слуги были изрядно подернуты сединой.

— Пожалуй, да. Только сперва ее надо настроить.

— Она не нуждается в настройке, сэр.

Пожав плечами, Лайам взял несколько первых аккордов и убедился, что Бурс прав. Приободрившись, Лайам заиграл уверенней, и вскоре слуга присоединился к нему. Через несколько минут пальцы Лайама обрели нужную гибкость, и лютня с флейтой зазвучали как один инструмент. Когда они прошлись по теме «Флейтиста» дважды, Кессиас счел возможным взять на себя роль солиста. Со слухом у эдила было неважно, он больше орал, чем пел, но слова песни звучали отчетливо, а самым важным в «Безгубом флейтисте» являлись все же слова. Лайам стал подпевать эдилу, и хотя сочетание их голосов трудно было назвать приятным, совсем уж невыносимым его тоже нельзя было назвать, короче, на непристойную портовую песенку их вокальных данных вполне хватало.

Текстовых вариаций песенки, она была посвящена, как это следовало из названия, похождениям безгубого флейтиста — имелось бесконечное множество. В результате после первых трех стройно спетых куплетов Кессиас и Лайам затянули каждый свое. Эдил попытался было начать песню сызнова, но Лайам упорно гнул свою линию, налегая на тот вариант, которому его обучили в Харкоуте. Тогда Кессиас стал подхватывать только припев, и они таки довели песенку до развеселой концовки, причем грузный эдил даже пустился в пляс.

Рассмеявшись, Лайам снял пальцы с грифа, радуясь тому, что премьера прошла удачно.

— А вы неплохо играете, сэр, — заметил Бурс. Щеки его слегка покраснели.

— А ты лихо дерзишь, негодник ты этакий! — расхохотался Кессиас и хлопнул слугу по плечу так, что тот пошатнулся.

— Я, собственно, из-за этой мелодии и стал учиться играть, — признался Лайам. Его и вправду подвиг на музыкальные опыты именно «Безгубый флейтист». Он неустанно возился с лютней, пытаясь чем-то заполнить скуку плавания, и припоминал бессчетные варианты ее куплетов, которые так веселили его в портовых притонах разных стран и земель. Просто поразительно, насколько эта песенка вездесуща! Затем Лайаму припомнились еще кое-какие дополнения к ней, и он таинственно улыбнулся.

— Если вам любопытно, могу показать еще один вариант.

Кессиас рассмеялся так громко, что сомнений быть не могло — ему эта идея понравилась. Бурс, в свою очередь, также не выказал недовольства.

Лайам предложил благодарной публике вариант, именуемый «Безгубый флейтист и однорукий лютнист», делая после каждой новой строфы проигрыш, чтобы Кессиас мог отсмеяться. Поскольку героем песенки сделался еще и лютнист, Лайам ввел в мелодию кое-какие музыкальные вариации — заготовки прежних времен — и обнаружил, что Буре с легкостью вторит ему. Тем временем перебравший Кессиас радостно бил в ладоши. Они прошлись по новому варианту дважды, потом сделали перерыв, чтобы выпить еще сидра, и посмеялись над эдилом, который попытался припомнить только что заученные им строчки и не смог.

— Вы мне их непременно напишете, Ренфорд, — сердито сказал Кессиас, потом сменил гнев на милость и стал упрашивать Лайама сыграть еще что-нибудь.

Лайам заиграл еще одну песенку из своего не слишком богатого репертуара. Это была матросская песня, разухабистая, но при этом достаточно пристойная, чтобы ее можно было спеть и в приличном обществе. Бурс все с той же легкостью подхватил простенькую мелодию, а затем принялся расцвечивать ее и украшать. Глядя, как стремительно порхают его пальцы, Лайам восхитился искусством старого слуги, с виду столь грубого и недовольного всем белым светом. Это был настоящий музыкант, а не жалкий любитель вроде Лайама, за упражнениями которого не стояло ни теоретической подготовки, ни школы. Лайам мог сыграть лишь ту мелодию, которую разучил. А Буре мог свободно подхватить новую песню и украсить ее.

Они сыграли еще две мелодии, которые Лайам знал. Все это время Кессиас продолжал безмолвствовать, сосредоточенно уставившись куда-то в пространство. Доиграв, Лайам поклонился Бурсу:

— Вы замечательно играете, Бурс. Вы — истинный музыкант.

Слуга вспыхнул и нахмурился, а эдил вышел из оцепенения, глотнул еще сидра и переключил внимание на лютню, которую Лайам по-прежнему держал в руках.

— Еще бы ему им не быть, Ренфорд! Его учил мой отец, а мой отец был лучшим из всех менестрелей, что когда-либо служили у герцога!

Бурс еще более поскучнел, но потом улыбнулся — едва заметно.

— Эта лютня принадлежала ему, — сказал слуга, указывая на инструмент, — и хотя вы, сэр, играете не без изящества, вам до него так же далеко, как пастуху до короля.

— Да, он был лучшим. Никто не пел лучше его, — угрюмо пробормотал Кессиас и вдруг разразился смехом. — А еще он был наиотъявленнейшим подлипалой и льстецом, каких свет не видывал! Как по-вашему, как я попал на нынешнюю свою должность? Сын любимца герцога, а годится лишь на то, чтобы разнимать пьянчужек на улицах, — так давайте отошлем его в Саузварк и сделаем там эдилом!

— И вы с честью справляетесь с этой задачей, Кессиас, — мягко произнес старый слуга, и эдил решительно кивнул.

— Это правда. Я делаю все, что в моих силах, и мало кто способен выполнять эту работу лучше. Ну да ладно! Лучше сыграйте еще!

Бурс завел медленную, печальную мелодию — погребальную песнь, обращение к Лаомедону, богу миров, что лежат за пределами этого мира. Он вопросительно взглянул на Лайама поверх флейты, но Лайам покачал головой и, улыбнувшись, осторожно уложил чудесный инструмент обратно в футляр, а потом заново наполнил свою кружку.

К тому времени, как Бурс сыграл еще четыре мелодии — три из них были Лайаму незнакомы, котел опустел. В конце концов слуга отложил флейту и осушил последнюю кружку.

— Если от меня больше ничего не ожидают, хозяин, я, пожалуй, пойду.

— Нет, больше ничего, мой добрый Бурс, прими только мою благодарность.

Кессиас, кажется, уже совладал со своим опьянением и с серьезным видом поклонился в ответ на поклон слуги.

Когда старик вышел, Лайам присвистнул. Он чувствовал себя намного хуже, чем разлюбезный эдил. Туман в его мозгу окончательно загустел, и Лайам был искренне рад, что котел уже пуст: от одной лишь мысли о лишнем глотке у него начинал ныть желудок.

— Он — прекрасный музыкант, — благоговейно прошептал Лайам.

— Это правда. И в придачу отличный малый.

Лайам неуверенно поднялся на ноги:

— Пожалуй, мне пора идти.