Новый мир. № 11, 2003 - Журнал «Новый мир»

Свободе, как явствует из горлановского романа, необходимо учиться. Например, ранние студенческие упражнения в вольнодумстве — отнюдь не свобода, а «раскованность, но и только». И любовь не дает личной свободы: «У меня ведь руки дрожали всякий раз, когда я собиралась на свидание. А вдруг он не придет? Всю жизнь бы и ходила с дрожащими руками, в рот бы милому смотрела… Нет, никакой свободой тут не пахло даже, ровно наоборот — я стала б рабой любви. Это была пытка счастьем».

Писательство же — безусловно, акт свободного выбора: «Оставалось еще много свободы: о ком писать, в каком жанре, сколько времени…» Но такой выбор в нашей стране (при том, что есть семья — муж-писатель, четверо детей) влечет за собой бедность, кромешно тяжелый быт, бесконечный труд… И всюду мерещится вечный надзор всевидящего ока КГБ.

Потом, в перестройку, оказалось, что все можно — даже, к счастью, публиковать свои произведения в журналах.

Однако вскоре снова воспоследовало «нельзя» — но уже как сознательное самоограничение, диктуемое обретенной верой: «Все СРАЗУ изменилось вокруг… мир стал един. И всюду Бог!…Если раньше я работала с прямой перспективой — свой взгляд на вещи отражала, то теперь пришла пора обратной перспективы. Когда Бог смотрит на нас! Каждую строчку Он видит… Надо себя ограничивать. Какая уж тут свобода! Выбор сделан. Ответственность важнее свободы. Все круто переменилось. Так же пишу о том, что знаю, вижу, слышу, но все время помню, что я — христианка… ПРОЩАЙ, СВОБОДА!»

Таким образом, сюжет романа-монолога может прочитываться как принципиальная, осознанная перемена властных инстанций: отец народов — собственно отец — Бог Отец.

Этот акт перемены миропонимания и становится в романе Горлановой завершением, обретением подлинной личности. По сути, мы имеем дело не только с реальной биографией писательницы (здесь как раз не противопоказан и вымысел), но биографией человека вообще — в ее новом, постсоветском, сегодняшнем понимании. Читатель явно может сверить с вехами рассказанной автором судьбы и собственный опыт.

Каждая историческая эпоха формирует свою смысловую матрицу в синтаксическом, как говорил Г. О. Винокур, развертывании и построении биографии. Биография — это именно синтаксически, а не эволюционно, не хронологически развернутая личность. И этот «синтаксис» определяется культурой (подзабытая работа Винокура так и называется — «Биография и культура»). На первый план в таком понимании выходит группировка биографических фактов.

Новая эта группировка сходна в «Лидии…» и «Нельзя. Можно. Нельзя», в других произведениях современной (и не в последнюю очередь женской) прозы: освобождение личности из-под Власти путем врастания в интимно-телесную или духовную, в самом высоком понимании, сферу частной жизни. Сегодня, быть может, на фоне усталости от постмодернистской бессубъектности растет новый интерес к человеку — не к типу, не к психологии, но именно к биографии частного человека.

В повести «Лидия и другие» (здесь тоже имеется подзаголовок — «История одной компании»), написанной Н. Горлановой и В. Букуром в соавторстве, нет прямой исповедальности, но она поразительно похожа на роман-монолог самим сюжетом вочеловечения и обретения идентичности. Это история девочки, чья семья сослана в пору борьбы с космополитами из Киева в Пермь, — девичье томление и ожидание любви, дружба, студенчество, вечеринки, семья… И в Лидии то и дело, кажется, просвечивают черты одного из авторов.

Биография в современной прозе прорастает во все иные жанры — включается, например, в беллетризованное и документальное повествование («Веселый солдат» В. Астафьева, «Бестселлер» Ю. Давыдова, «Азарт, или Неизбежность ненаписанного» А. Битова, «Замысел» В. Войновича, романы А. Наймана, Н. Климонтовича и других), но редко предстает в качестве самостоятельного жанра. Думается, потому, что не сложилась пока современная биография как культурная форма. И в этом смысле новые произведения Нины Горлановой и Вячеслава Букура — шаг к такой форме.

Однако путь этот, похоже, влечет и перемену авторского стиля.

Известный «фирменный» знак горлановско-букуровского письма — бытовое, звучащее, изображенное слово. Как правило, галдящие (горланящие?) голоса персонажей воспроизводят роевое коммунальное говорение. Герои существуют только в тот момент, когда говорят сами или говорят о них. Горланова — Букур и своеобычны тем, что умеют создать то, что М. М. Бахтин называл образом языка. Именно поэтому поведение горлановских героев являет собой поведение предельно овнешненное: человек находится как будто на сцене и виден со всех сторон. Ему ни при каких условиях не удастся утаить своих мыслей.

Новые тексты Горлановой — роман-монолог, история одной компании — не предполагают полифонии живых голосов. Слово здесь меняет свою природу, особенно в «Лидии…». В повести царит так называемое объективированное повествование, хотя и с включением чудесно достоверных девчоночьих писем, детского слова (как было уже в замечательной повести Горлановой и Букура «Тургенев, сын Ахматовой»): «Видела во сне, что мы с тобой с какими-то красивыми мальчиками спасались от мотоцикла». Однако есть здесь и голос все ведающего автора, он как-то очень уверенно спешит вмешаться в повествование: «Сразу скажем, забегая вперед…»

Прелесть прежних горлановских текстов в том, что все происходящее разворачивается прямо в речи, одновременно с речью, вдруг, внезапно… Обнаружившийся же теперь автор, полюбивший забегать вперед, быть может, и раздвигает какие-то фабульные рамки, но лишает тем самым текст непосредственности и непредсказуемости.

Но это не главное. Новые вещи Горлановой и Букура приобретают сейчас иную актуальность. Хорошо бы иметь твердую уверенность в том, что авторы не забежали вперед, утверждая новую, свободную, частную биографию. Сегодняшний климат в стране как-то пугающе узнаваемо вдруг напомнил о силе языка власти. Нельзя? Или можно? Или все-таки нельзя? Хорошо ли мы выучили язык свободы?

Пермь.

«Неоспоримой кровью…»

10/30. Стихи тридцатилетних. Составитель Глеб Шульпяков. М., «МК-Периодика», 2002, 158 стр

Дмитрий Воденников. Мужчины тоже могут имитировать оргазм. М., О.Г.И., 2002, 59 стр

Сборник «10/30» заявлен как антология поэзии поколения. На мой вопрос лично к составителю — по какому принципу антология собиралась, тот ответил, что здесь (восстанавливаю по памяти) собраны те представители поколения «тридцатилетних», поэтика коих на данный момент состоялась как нечто более или менее цельное, каждый из них имеет свой голос и сложившееся мировоззрение (что ныне модно — добавлю от себя — называть заморским словцом «мессидж»), «эти планеты — как выразился мой собеседник — запущены на орбиту».

В результате сложилась откровенно неполная антология поколения без многих других одаренных москвичей и питерцев, с явно консервативным уклоном (исключения — Янышев, Гронас). Кузнецова и Воденников — особая статья, так как их «традиционность» в плане выразительных средств вполне компенсируется нетрадиционностью мироощущения, у обоих, говоря словами классика, «кошачья голова во рту», что можно отнести и к двум вышеназванным авторам. Лично я (подустав, честно сказать, от «концептуальных» языковых экспериментов) — обеими руками за традицию. Но мне, и не мне одной, уже сильно недостает ясной, выразительной, жаркой (аще возможно) прямой лирической речи (но, господа, — прямой и лирической, о себе и о своем, а не усредненной общепоэтической, пусть и бойкой, говорильни о чем угодно, только не о личном и насущном). Впрочем, такого — прямого и лирического — тут достаточно:

Мне репейник — бог. У меня, кромеэтих комьев и кожи, нет ни братца,ни семьи, ни царевны, ни государства…

Или:

скоро скоро на землене останется прокормуне останется просторукуда нам тогда идти?знают наши старикикак укрыться под землеюмногие из них давнопоселились под землеюможет быть у них спросить?

………………………..

а еще у нас младенцызнают как куда-то детьсямежду животом и сердцему другого человекаможет быть у них спросить?

Или же:

родители как солнечные богирождаются из моря и пескаа я створоженный комок тревогиа после облака

…………………………….

моя любовь как яблочная тайнаеще не сорвана никем…

И еще: