Желтая линия - Михаил Тырин

– А что у тебя с заказом чугунолитейного комбината?

– Только начал.

– Отдай ему. Пусть он придумает. А про мусоросжигатели ты и сам сделаешь.

В мои руки перекочевала пачка бумаг, перевязанная бечевкой. На первом же листе – главы, параграфы, пункты. Я еще раз проклял Йолса.

– Тебе стоит начать сегодня же, – сообщил начальник. – Ты можешь днем работать грузчиком, а вечером сочинять. За каждый лист начисляется столько же, сколько грузчику за день работы.

– Но я не грузчик!

– Все вы так говорите, – злобно усмехнулся Стрил и уткнулся в свои бумаги.

После ужина я сидел на кровати и тупо смотрел в списки правил, норм и требований. Перед глазами висела гнуснейшая строчка: «Для хранения бракованных отливок применять только специальные контейнеры. Собирать отливки в мешки из-под формовочного материала строго запрещается». Я должен был сделать из этого легкое и запоминающееся стихотворение, чтобы любой рабочий, простой и необразованный, запомнил правило. Таких правил на каждом листе – штук по двадцать. Листов целая пачка.

– Чем это ты занят? – поинтересовался Щербатин, вернувшийся со своего загадочного каждодневного промысла.

Я поднял на него осоловевшие глаза:

– Можешь меня поздравить. Я устроился работать поэтом.

– Ну, поздравляю. – Он, видимо, подумал, что я шучу. – Не буду мешать.

Я вернулся к своим правилам. Итак, отливки, контейнеры, мешки... Хоть тресни, а ни одной рифмы на уме. Я еще долго мучился, потом со злости начеркал первое, что пришло в голову. И завалился спать.

На листке, упавшем рядом с кроватью, было написано:

«Отливки не храни в мешке, а то получишь по башке».

В заботах и тревогах я совсем забыл, что нам, городской бедноте и черни, иногда положены свои праздники. И вот наступил день такого праздника.

Все это здорово напоминало школьный огонек. В столовой – самом большом помещении казармы – специально назначенные люди сдвинули столы, чтобы освободить пространство для веселья. Всем нам выдали по две бутылочки зелья, включили музыку, и коменданты разрешили начать празднование.

К счастью, нас не заставили водить хороводы и играть в «ручеек». Но все равно праздник являл собой гнетущее зрелище. Уставшие за день жильцы бродили туда-сюда, жаловались на невзгоды, вздыхали и прикладывались к бутылочкам.

Музыка была бесхитростная, но бодрая. Она напоминала народные скандинавские мелодии, переигранные на детском электропианино. Наверно, где-нибудь на лужайке после пары стаканов водки я мог бы подпрыгивать и выкидывать коленца под такой аккомпанемент, но не здесь.

Я сел в самом темном углу и задумался: смогу ли я железной рукой заставить себя развеселиться, если проглочу залпом обе бутылочки? Мне необходимо было хоть на вечер выбросить из головы все эти отливки, заготовки, водогрейные котлы, бетономешалки, страховочные поручни и прочее.

Время шло, а веселье никак не наступало. И даже спецсостав не помогал. Ну а музыка стала просто раздражать. Простенький мотивчик, казавшийся сначала таким милым, вдруг стал ненавистен.

Я поднялся и отправился в казарму. Лучше уж поваляюсь на кровати в тишине, а если повезет – сразу усну. Кого, интересно, они собирались развеселить этой гадкой пародией на праздник?

Единственный человек, которого я нашел в казарме, был Щербатин. Он сидел на кровати со сжатыми кулаками и смотрел перед собой глазами, полными ненависти. Я так и опешил.

– Что случилось?

Он поднял на меня глаза и просто обжег взглядом.

– Поздравляю с международным праздником трудящихся, – выдавил он.

– Да что с тобой?

– Как будто сам не понимаешь.

– Нет, не понимаю.

– А чего тогда приперся сюда?

– Да так... Мне просто там надоело.

– Ага, вот видишь? Никому не надоело, одному тебе надоело.

Он отвернулся, словно смотреть на меня стало противно. Некоторое время сопел и хрустел пальцами. Наконец, не выдержал:

– Беня, отчего мы их так ненавидим?

– Кого?

– Всех! В том-то и дело, что всех подряд, без разбора. Даже тех, кого видим впервые. Или не так?

– Ну...

– Давай без «ну»! Сам жаловался.

– Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.

– Только потому, что я хорошо умею ее скрывать. Это ты у нас, чуть что, сразу валишься кверху брюхом и начинаешь стонать.

– Теперь ты решил постонать?

– А что, не имею права? Я разве обязан всю жизнь тебя подбадривать?

– Нет-нет, стони, сколько хочешь, Щербатин, я не возражаю.

– Почему мы их ненавидим, за что? Завидуем? Да плевать я на них хотел. Придет время – сами мне позавидуют. Но должно существовать какое-то объяснение.

– Что случилось? – напрямик спросил я.

– Да ничего не случилось. Тошнит от всего. Не могу больше каждое утро просыпаться с чувством отвращения. Да что я тебе говорю, сам все знаешь...

Я промолчал. Просто не нашелся что сказать. Если уж Щербатин впал в такое состояние, то что делать мне?

– Музыка, – с ненавистью процедил он. – Как услышал сегодня – чуть не вырвало. Затрясло, думал – сейчас убью кого-нибудь. Ты сам-то там был?

– Был. Но ушел.

– Видишь, только мы с тобой ушли. Мы что – особенные?

– Может, и особенные.

– Меня словно точит что-то изнутри. Ломка. Похмелье. Хочется чего-то, сам не знаю чего.

– Ты не влюбился?

– Хорошо бы... – кисло усмехнулся он. – Любовь – чувство хорошее, от него так корежить не будет.

Я сел рядом, и мы довольно долго молчали. Я обратил внимание, что обе щербатинские бутылочки лежат нетронутые. Лучше бы выпил, легче б стало.

– Помнишь, как пели ивенки? – сказал я. – В тот день, когда коровы прорвали периметр. Кругом крики, стрельба, дым валит – а они поют. И так спокойно, стройно, как один человек.

– Я помню только, как мои кости хрустнули, – сказал Щербатин, – когда танк на меня упал. Вот что я помню.

– Подожди! – Я вскочил. Хлопнул себя по лбу и помчался к своей кровати. Вытащил из-под нее армейский ранец, вытряхнул его на пол, судорожно и неторопливо, словно боялся не успеть. Наконец нашел.

– Вот же! – Я показал Щербатину свой танковый магнитофон, прошедший со мной все передряги и чудом уцелевший.

Пошла запись. Звук был хриплый и плавающий, но он в один момент обрушил на меня все впечатления того дня. Все вспомнилось ярко, словно было только вчера. Но не страх, не горечь, не обида вернулись в мою память, а почему-то торжество. Я слышал гимн победы. Пение сотен или тысяч людей, оставшихся на заболоченной планете по ту сторону черной космической пропасти, вселяло радость. Я не видел ничего вокруг, я был сейчас там – на островах, среди домов-муравейников и капустных огородов, мне было хорошо.

Короткая запись кончилась, и я взглянул на Щербатина. Он неподвижно сидел с закрытыми глазами, его губы шевелились, как будто он неслышно проговаривал некое заклинание.

– Еще, – хрипло сказал он. – Включи еще раз.

– Пожалуйста, – удивился я.

Он открыл глаза и посмотрел на меня. В нем уже не было ненависти, усталости, отчаяния. Появилось что-то такое, чего я никак не мог понять. Мудрость, что ли, гордость – не знаю.

– Вот зачем тебе нужен был магнитофон, – сказал Щербатин. И вдруг он вскочил, ошарашенно хлопая глазами.

– Беня! Ты идиот! А ну, дай эту штуку сюда!

– Ты что?! – испугался я.

Он почти силой вырвал у меня магнитофон и бросился к дверям. Но на половине дороги вернулся, продолжая таращить глаза, и выпалил мне в лицо:

– Беня! Ты – гений!

Щербатин – человек, конечно, падкий на разные неожиданности. Но такой прыти я не ожидал даже от него.

Ровно через три дня и три ночи – как в сказке – мы перебирались в новые квартиры. В собственные квартиры.

Щербатин уже по-хозяйски ходил из комнаты в комнату, поддавал ногами чей-то старый хлам, передвигал тумбочки, а я заторможенно смотрел на все это и никак не мог поверить в реальность происходящего. Мне мерещился сердитый комендант, который вот-вот ворвется и выгонит нас в шею.

Никто нас, конечно, выгнать не мог. Потому что сканер, я специально это проверил, однозначно показывал – гражданин Беня, шестое холо. Шестое холо!!!

– Щербатин, – говорил я, – мне все понятно, и я уже ничему не удивляюсь. Но шестое холо... Это не ошибка?

Он развалился в кресле и поглядел на меня глазами победителя.

– Когда-то давно я обещал сделать из тебя человека. И ведь сделал! – Он расхохотался, донельзя довольный собой.

– Как? Я спрашиваю, как несколько минут плохой записи смогли превратить нас из смердов в уважаемых людей?

– Несколько минут – не так уж мало. Ты обратил внимание, как тот вшивый кутюрье распорядился покроем ивенкских костюмов? Он налепил моделей и в каждую добавил лишь детальку, небольшой элементик. И этот элементик заиграл, потому что есть в нем...

– Есть в нем искорка живого, исконного, народного, – механически проговорил я.

– Да!

– А музыка?