Переселенцы - Мария Сосновских

…Ночи напролет Елена Александровна обливала слезами подушку. А однажды муж вернулся с заимки в хорошем настроении и сказал:

– Собирай, мать, для Марьяны в сундук платья, полотенца да скатерти-половики – утром в Юрмич отвезем!

И сразу словно камень свалился с сердца Елены Александровны. Как молоденькая, мигом упорхнула она в горницу. Когда вошел Елпанов, она накладывала уже второй сундук…

– Будет тебе накладывать-то, и одного сундука ей хватит!

– Да кому же это все останется. Евгенье, што ли? Ведь марьянино приданое-то, сама она и ткала Евгенья-то, сам знаешь, не больно-то прядет, а ткать и совсем не может!

– Ну, Бог с тобой, и другой накладывай! Штоб только ее одно приданое, а то вить ты горазда и свои все станушки ей отдать!

Павел Васильевич снял с божницы икону и протянул жене:

– На, заверни в чистую скатерку, да положи нито куда-нибудь поближе.

– А ты, – он обернулся к вошедшему Ивану, – один тут распоряжайся! В кузнице работы не будет, на заимке и без тебя управятся, а ты весь день находись на строительстве, следи, чтоб поденщики робили как следует, а то знаю я их: им бы, канальям, все в пень колотить да день проводить. К вечеру мы с матерью домой возвернемся.

– Да как так – на свадьбу ведь едете!

– Дома дела есть, а на свадьбе гулять есть кому!

Они и в самом деле вернулись домой поздним вечером. Впервые за время жизни в елпановском доме Елена Александровна не спросила, управлена ли скотина и все ли в порядке в хозяйстве – она что-то занемогла…

Настала горячая пора покоса. К страде елпановские мельницы были временно остановлены: теперь уж до нового урожая не поедут помольщики.

Возле плотины был сложен ошкуренный «красный» лес. Толстые, в два обхвата, бревна источали терпкий запах, а под солнцем на свежих срезах выступала янтарная смола.

Летом, в самую жару, предстояло спустить воду из мельничного пруда и поправить, где понадобится, плотину. А пока вода с шумом шла по отводному каналу и, ударяясь в илистое дно, вымывала у плотины омут, который год от года становился все глубже.

По вечерам на закате солнца Елена Александровна выходила на берег и подолгу смотрела в омут, думая о своей жизни и вспоминая Марианну.

Как-то она там – ведь в гости с Андреем к родителям она так и не заехала… В большой многодетной семье Соколовых, поди, после свадьбы и есть-то нечего. Неужто в строк пойдет наниматься дочь моя, да от богатого-то отца?! Вестимо, шибко уж гордые они, Соколовы эти… Да и Марьяна тоже хороша: к чему было самовольничать? Отец как ни скуп, да на лошадь и корову дал бы. Не наличных денег, конечно, но ведь в крестьянстве жить первое дело – лошадь и корова… Тяжело вздохнув, Елена Александровна шла на пологий берег – искать пасущихся гусей.

А на елпановской заимке жизнь не затихала ни днем, ни ночью. Пока не погаснет вечерняя заря, работали все – и хозяева, и работники. Далеко были слышны по Осиновке стук молотков и звон отбиваемых кос; бабы заканчивали вечернюю дойку, топили печь, готовили ужин и стряпали хлеб. Готовились к будущему дню – чтобы подняться чуть свет, когда начнет золотиться первая полоска на востоке, и начать новый трудный день. Донимали мошкара и комарье; по вечерам гнус выкуривали из конюшен и из домов дымом зажженных еловых и сосновых шишек.

Когда вокруг заимки обкосили травы и стало меньше комарья, Елпановы угнали туда весь свой скот, оставив одну дойную корову, и увезли на заимку работницу Настасью. Жара стояла необыкновенная: овцы, открыв рты, лежали в тени черемух у речки, коровы норовили забрести по брюхо в воду. Мужики в прилипавших к телу рубахах, все осыпанные сенной трухой уметывали стога.

Петр Васильевич по пути с заимки домой не раз сворачивал к обочине поля, мял в ладонях колосок ржи, пробовал на зуб зерно и привычно думал: «Хороша рожь-матушка уродилась – густая да высокая, с полным колосом! А пшенице недород нынче, знать-то, прихватило ее – вон какая жара несусветная. И колос мелкий, и зерно тощее… Овсы вроде хорошо поднялись, уже желтеть начали. Эх, дождичка бы теперь, да проливного, и жары чуток поубавить! В такую жару и скотине тяжело, хорошо, что коров из деревни сюда пригнали – там весь выгон давно выгорел. А здесь – благодать-то какая, кабы еще не зловредные пауты эти…».

…С тех пор, как от болезни печени умерла жена Евгения Прохоровна, миновал уже год, а Иван Елпанов все еще оставался вдовцом. Жениться во второй раз он не спешил, как-никак, было ему не девятнадцать лет, а точь-в-точь вдвое больше – тридцать восемь, и он давно привык все решать трезво и с расчетом. А Елена Александровна стала сильно прихварывать – маялась спиной, болели и ноги. Работница не могла справиться с работой по дому, пришлось нанимать вторую, но все равно в доме не было прежнего порядка.

Иван понимал: дому нужна хозяйка молодая, работящая и расторопная. Мать стара и больна, ей под семьдесят, уж изробилась за эти-то годы – надо и ей хоть немного покою дать. На чужих пришлых работниц надежда невелика: еще обокрадут, чего доброго… Конечно, недолго и жениться, ведь мужик он еще не старый, собою видный. Да и богатый к тому же, только посватай – любой отец восемнадцатилетнюю дочь отдаст! Но в таком возрасте неловко торговаться с отцом невесты из-за приданого, а бесприданницу брать – себе дороже…

Ивану Петровичу давно уже приглянулась двадцатилетняя вдова Руфина Кряжева. Овдовела та два года назад – мужа насмерть придавило лесиной, когда в Долматовском бору рубили лес для постройки здания волостного правления в Харлово.

После смерти мужа Руфина осталась жить в большой семье свекра; детей у нее было двое – пятый год девочке и третий год – мальчику. Ходила молодая вдова, опрятно спрятав густые каштановые волосы под белый платочек. Когда она направлялась полоскать белье к елпановской плотине или по весне колотила там вальком холсты, а потом расстилала на берегу, придавив поленьями от ветра, Иван подолгу глядел ей вслед. Хороша, ничего не скажешь! Вот бы посвататься… Да ведь у нее всего приданого-то двое детей… Нет уж! Чужих детей в семью ему не надо, даже одного – не то что двоих. Вдова еще молодая, народятся и свои дети, а потом каждый да каждая наследство-приданое затребуют, а Анфиногену что тогда останется?! Вмиг все хозяйство распылят да развеют…

«До Покрова погожу, – прикидывал Иван, – а там, может, сговорю Серафимушку из Тагила…».

На примете у Елпанова была Серафима Ивановна Дьячкова. Вдове – лет сорок, полная, веснушчатая, чуть рыжеватая. На круглом лице – прямой нос да серые глаза навыкат. Красивой Серафиму не назовешь, но и безобразного или уродливого в ее облике ничего не было. Невысокая ростом, широкая в бедрах и узкая в плечах, походила на хорошо уметанный стог сена.

Муж ее, хлебный перекупщик, скоропостижно умер, оставив имущество и капитал – по слухам, деньги немалые – бездетной жене. Серафиму не раз уж сватали, но вдова была себе на уме… Зимой, когда Елпановы ехали из Прядеиной в Тагил с хлебным обозом, они, бывало, останавливались у нее. Иван уже, как говорится, подбивал бабки, но окончательного ответа не получил. Из недомолвок он, однако, понял, что в Тагиле Серафиме оставаться неохота, а вот переехать в Ирбит она бы не прочь. Сватовство Ивана Елпанова в Тагиле затянулось надолго – все были какие-то отсрочки со стороны Серафимы Ивановны.

Наконец, после Рождества, в зимний мясоед, был назначен день свадьбы. Серафима была из кержацкой семьи, поэтому венчание состоялось в тагильской старообрядческой церкви. После долгих мытарств дом новобрачной, доставшийся ей в наследство, был продан, и Иван с Серафимой переехали в Прядеину.

Серафиме сразу же пришлось окунуться в работу, как в глубокий омут: большое многоскотинное хозяйство затягивало, как тина.

…Целых сорок три года из семидесяти двух, отпущенных ей Богом, прожила в елпановском доме Елена Александровна. А теперь она лежала в гробу на лавке под божницей, где горела зеленая лампадка с деревянным маслом, одетая во все домотканое и накрытая льняной холстиной.

Все годы замужества она почти не надевала нарядов и украшений, подаренных ей первым мужем, купцом Шапошниковым. Золотое кольцо и серьги с красивыми камушками, золотая с изумрудом брошь хранились в дубовой шкатулке на дне сундука. Там лежали и все платья покойной, начиная с подвенечного, аккуратно уложенные в сундук в горенке-боковушке.

После похорон Петр Васильевич открыл сундук и, поспешно нашарив шкатулку, спрятал ее за пазуху, а выйдя из боковушки, положил шкатулку в свой сейф. Он и сам не знал, что делать с этими украшениями: Марьяне, дочери-беглянке, он их не отдаст, снохе Серафиме – тем более.

«Ладно, пусть лежит все это пока. Места-то, небось, не пролежит… Может, пригодится на старость. А платья девкам отдам… Надо бы чабрецом их переложить, чтоб моль не поела», – решил старик.