Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи - Гульельмо Ферреро

Но около этого же времени Метелл при поддержке Цезаря внес Во новое, еще более смелое предложение: он предложил призвать в за: Италию Помпея с его армией, чтобы воспрепятствовать в будущем ка незаконно казнить римских граждан. Это значило открыто поставить са вопрос, законно ли было осуждение сенатом соучастников Катилины, ю и открыто угрожать партии, продолжавшей злоупотреблять доносами и процессами, относящимися к заговору Катилины. Консерваторы задрожали. Верная своей миссии сеять возмущение, народная партия обвиняла тех, кто подвергался большим опасностям для защиты порядка. Она хотела официально поручить Помпею произвести государственный переворот. Катон, бывший тогда народным трибуном, один решился наложить свое veto утром того дня, когда закон был поставлен на обсуждение в комициях. Цезарь и Метелл приказали банде негодяев прогнать его ударами камней. Консерваторы, возбужденные их примером, побежали также за людьми и возвратились вовремя, чтобы прогнать Цезаря и Метелла, прежде чем закон был вотирован. Вопрос на время был решен. Но сканадал был слишком велик и еще увеличился, когда Метелл, угрожая отомстить за себя, уехал из Рима, чтобы вернуться к Помпею.

Сенат, где все же было много умеренных, не мог сопротивляться настояниям реакционной котерии и отрешил Метелла и Цезаря. Но последний так хорошо сумел представить себя в качестве жертвы знатных, что мятежная чернь взволновалась, и сенат, еще более боявшийся мятежей, чем реакционеров, был принужден восстановить его должности.[600] Вожди консервативной партии были раздражены и попытались вмешать его в процессы, начатые против соучастников Катилины. Но пыл черни так возрастал,[601] что сам Катон, чтобы успокоить его и расположить к консервативной партии, предложил увеличить распределение хлеба народу на сумму приблизительно до 7 миллионов, увеличив вместе с тем число лиц, имевших на нее право.[602]

Борьба, происходившая с 70 г. до заговора Катилины, была забыта; начиналась новая. За год политическое положение совершенно изменилось, и это глубокое изменение имело громадную важность, особенно для двух лиц: Помпея и Цицерона. Знали, что Помпей готовится к возвращению, и все спрашивали себя, какую роль будет он играть в этой борьбе. Консерваторы казались очень обеспокоенными, утверждали, что он воспользуется своей армией, чтобы заставить провозгласить себя диктатором и разрушить республику. И однако, как ни трудно было даже для самых умных людей посреди политической борьбы действительно узнать лиц, которых ненавидели просто в качестве врагов своей партии или которым удивлялись как ее борцам, никто не боялся, что Помпей по возвращении с Востока сделается новым Суллой. Он, напротив, обдумывал в этот момент проект примирения с консерваторами. Помпей был настоящий крупный вельможа старого рода, превосходный и умный дилетант в искусстве, в литературе, в науке, в политике, на войне, как это встречается в знати в цивилизованные эпохи. Но он не имел ни упорства Красса, ни пылкого воображения и энергии Лукулла, ни глубокого ума Цезаря. Поверхностный изменчивый ум его не имел глубоких страстей; честолюбивый и гордый, он не был ни жестоким, ни ненасытным; ловкий и хитрый, он, однако, был обманываем деятельными интриганами и смущался от необычайных событий. Он не был ни злым, ни жестоким, но холодным эгоистом, какими часто бывают знатные. Такой человек по природе был умеренным консерватором, а не революционером. В молодости он был пылким и горячим участником междоусобных войн. Потом его успехи сделали из него трудноудовлетворимого интригана, из честолюбия примкнувшего к народной партии, но он кончил, получив полное удовлетворение, насытив все свои желания славы, могущества и богатства.[603] При своем возвращении в Рим он был, благодаря своим великим предприятиям, самым знаменитым из всех генералов; самым богатым благодаря огромным собранным и отдаваемым под проценты капиталам; самым могущественным по причине личных обязательств, которые с ним заключили столько восточных царей. Но после удовлетворения своего громадного честолюбия его аристократический и консервативный темперамент снова выбился наружу. Он ненавидел теперь мятежную и вульгарную римскую демагогию, и его отвращение еще увеличилось, когда он узнал об интригах Красса, о прелюбодеянии, в котором обвиняли его жену Муцию и Цезаря, и о скандалах, вызванных Цезарем, сделавшимся вождем римской сволочи. В то время как масса людей боялась, как бы он не задумал самые честолюбивые проекты, он просто занимался тем, чтобы не испортить свой триумф и не оскорбить кого-нибудь. В своих письмах к сенату он ничего не говорил о деле Катилины.[604] Он думал развестись с Муцией и вступить в какой-нибудь новый брак, который подготовил бы его примирение с консерваторами.[605] Он мечтал выиграть время и собрать в своем царском путешествии через Грецию свою последнюю и самую богатую жатву удовлетворенного самолюбия. Таким образом, он отправился на Лесбос и освободил Митилену, чтобы угодить своему любимцу Феофану, уроженцу этого города. Там он удивлялся прекрасному театру и составил проект выстроить подобный, но еще более обширный, в Риме.[606] Из Лесбоса он направился в Родос, где видел Посидония, историка-философа, которому так удивлялись римляне, и роздал деньги профессорам;[607] потом он возвратился в Эфес, куда собрались армия и флот. Консерваторы могли бы найти союзника в том, кого они боялись как самого величайшего врага.

Напротив, они не нашли энергичной поддержки в Цицероне, которого имели право рассматривать до сих пор как одного из своих вождей. Заговор Катилины был главным фактом жизни великого писателя, потому что отметил глубокое изменение в его характере. До сих пор он был умеренным, экономным человеком, который не любил ни могущества, ни роскоши, заботился только о своей литературной славе и скорее принимал, чем искал важных государственных должностей. Со времени заговора гиперболические похвалы, преувеличенное удивление всадников и даже знати, обычно столь гордой с homines novi, великие почести, оказанные ему, — между прочим титул pater patriae, — словом, все преувеличения, следовавшие за подавлением малоопасного мятежа, которым предавались все боявшиеся или желавшие эксплуатировать страх других, опьянили его. Он окончательно убедился, что он великий политический человек; идея величия начала возбуждать его дух; он не довольствовался более ни литературной славой, ни скромной жизнью, которую вел до сих пор. Как раз в этот год, в то время как борьба партий становилась все упорнее, он совершил самую крупную ошибку своей жизни, купив у Красса за огромную сумму в 3 500 500 сестерций громадный дом в Палатине.[608] Он хотел владеть жилищем, более достойным его нового положения, чем старый и скромный дом его отцов; но у него не было нужных денег и, чтобы достать их, он должен был, отступив от своего строгого соблюдения закона Цинция, просить друзей, которых он защищал, одолжить ему большие суммы, конечно, без процентов, и занимать деньги у большого числа лиц. Один из его клиентов, II. Сулла, одолжил ему два миллиона сестерций.[609] Правда, он рассчитывал для уплаты долгов на своего товарища Антония, бывшего тогда в Македонии. Уступая ему свою провинцию, он условился, что Антоний отдаст ему часть добычи, которую принесет ему война.[610] Но он заключил огромный заем с очень неверной возможностью уплатить его и допустил ту же ошибку, что и Цезарь, связав свою личную свободу цепью, которую ему никогда не удалось разорвать. Однако если усиливалось его честолюбие, то его энергия не возрастала пропорционально ему; и в то же время, как он заключил долги и думал сохранить в республике исключительное положение, занятое им в конце его консульства, он скрывался, предоставляя другим защищать свое дело, не осмеливаясь решительно стать на сторону консерваторов. Народная партия еще уважала его за его нападения на консерваторов, и, может быть, своей инертностью он надеялся сохранить если не прошедшее удивление, то по крайней мере известный престиж у нее. Итак, он оставался бездеятельным и в то время, как партии являлись за властью на форум, ограничивался повторением при всяком удобном случае о заслугах и славе его консульства, рассчитывая даже написать его историю на греческом языке.

В середине 62 г. Помпей был готов покинуть Азию. Но прежде чем сесть на корабль, он распределил награды своим товарищам по оружию: всякий солдат получил по 6000 сестерций, т. е. около 1500 франков, центурионы и трибуны получили еще большие суммы, так что общая сумма равнялась приблизительно семидесяти пяти миллионам франков. Его генералы получили шестьсот миллионов сестерций; предполагая, что их было 25, получим, что каждый из них имел сумму, равную приблизительно миллиону франков; щедрая награда за столь малоопасные кампании, продолжавшиеся только четыре года.[611] Наконец, он отплыл в Грецию со своей армией. Он направился сперва в Афины, где проводил время, слушая философов, и предложил 50 талантов для реставрации наиболее красивых зданий.[612] Из Афин он послал своей жене Муции письмо, в котором объявлял ей о разводе.[613] Затем, сев на корабль, чтобы отправиться в Италию, он к концу года высадился в Брундизии. Консерваторы трепетали, думая увидеть приезд демократического Суллы, и Катон рассчитывал покинуть Рим вместе со своей фамилией.[614]