И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

разумеется, любили. Однако сумасшедший диктатор-отец, к тому же еще и религиозный фанатик, возымевший себя Салах ад-Дином, умел вполне доходчиво объяснить, что любовь такую необходимо скрывать. И что же для Омара все-таки значила семья? Казалось, здесь уже он и сам не вполне мог ответить на этот вопрос. Семья научила его скорее многим физическим качествам, будь то умение плавать, быстро бегать, драться и ездить верхом (глотать холодное оружие он научился сам). За это также должны идти признательность и благодарность, и они шли. Без этих умений у Омара вряд ли получилось бы дожить до настоящего времени повествования, равно как и вряд ли появилась бы возможность оказаться в гарнизоне Орана, а позднее и в цирке «Парадиз». Но голова Омара, то, что он чувствует, как контактирует с другими людьми, не из семьи, мало их волновали. «У тебя не должно возникать в голове и крохи любой отвлекающей мысли, кроме той, что принесет твоей родине свободу!» – говорил его отец. И поначалу данные слова отца казались ему единственно верной догмой, следовать которой он был клеймен. Но, оказавшись в гарнизоне, посреди французских солдат, пообщавшись с Жёвом, Омар понял, как важно для человека уметь читать, писать, мыслить и взаимодействовать с другими людьми, а не только резать им глотки. Однако он свою семью искренно любил и не хотел для нее каких бы то ни было неприятностей, пускай и вызывающихся чаще всего по причине безрассудства отца, и понимал, что тихая и мирная жизнь для них была более невозможна. Понимал он и то, что, вероятно, поисковые отряды Жёва рано или поздно разыщут жилище семьи бен Али, вернее, ее радикальной ветви.

Омар закрыл глаза, прислушиваясь к стуку колес, к которому никак не мог привыкнуть, больно уж в новинку. Ритмичные покачивания вагона одновременно немного пугали, заставляя слегка вздрагивать, и успокаивали, отгоняя мрачные мысли. Окон у вагона не было, поэтому Омар не имел возможности любоваться зимним пейзажем, но холод, исходивший от неотапливаемых стен (система отопления вагонов была крайне запутана), напоминал ему, что он уже очень далеко от солнечного Орана. Ему не терпелось увидеть снег. Он читал о нем в книгах, знал, что это такое, по рассказам тех же гарнизонных солдат, но вживую ему предстояло впервые его увидеть, что сильно завораживало. И вдруг, от открыл глаза, кое-что для себя, наконец, прояснив. В какой-то тьме, вверху, где-то чуть видно на потолке, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Ему показалось, что он как будто ножом отрезал себя сам от всех всего, связанного с прошлым, в эту минуту. Он решил отныне жить настоящим. Он словно переродился, обретя, обретя новые цели и ориентиры. Не существовать, как говорил он до сего, но жить – ради себя, ради собственного совершенствования.

Глава IX

К утру, когда «Гора» почти на полном ходу мчалась по своей особой дороге, а до Лиона оставались сутки пути, Омара знал почти весь цирк. Он теперь уже спокойно стал проводить время в вагоне-ресторане, став местной знаменитостью. Он успел познакомиться с Клэр, которая, как и многие другие, обратила внимание на его неестественного для араба цвета глаза. Лишь у нее хватило смелости озвучить это Омару при знакомстве, что позволило бен Али сделать вывод, что этой смелости у нее было столько, что хоть ушами пей. У вас еще будет возможность убедиться в этом, дорогие читатели, главное – не бросайте читать.

Вскоре молва о том, что об Омаре бен Али все отзываются как о будущем великом артисте, дошла и до Мишеля Буайяра. И, дабы не допустить дальнейшего распространения этой ложной информации, а если уточнять, то для, того, чтобы об этом не прознал Хозяин, он решил вызвать Омара к себе в вагон для короткой беседы. Узнав от Клода, что Буайяр хочет его видеть, Омар, находясь в этот момент в вагоне Альфонса Лорнау, покорно отправился к управляющему, справедливо полагая, что ничем хорошим беседа эта не обернется.

Однако Омар направлялся к Буайяру полностью уверенный, что ничего отвратного не совершил, да и не мог он этого сделать за двое суток, из которых он больше спал, нежели бодрствовал. Может, старик вообще хотел сообщить что-то приятное, хотя, по лицу Клода, выражавшему ликование обиженного мальчишки, наконец добившегося возмездия за сломанную игрушку, это вряд ли можно было допустить. Как ранее узнал бен Али от Клэр, которая не спешила говорить, с кем состоит в близкородственных связях, Буайяр редко кого к себе вызывал даже «на земле» (то есть не в пути, а во время стоянок цирка в городах), а, чтобы вызвать человека прямо в поезде, заставив преодолеть расстояние в несколько десятков вагонов – такого почти никогда не случалось. Это слово «почти» подтолкнуло Омара спросить о случаях, когда же это случалось, и какие этому способствовали обстоятельства. И только Клэр успела открыть рот, дабы поведать (она, как и Омар, находилась в вагоне Альфонса Лорнау), как раздался рявкающий голосок Клода, который дал арабу две минуты, чтобы привести себя в некий порядок перед аудиенцией, невзирая на то, что вагон его находился достаточно далеко. Делать было нечего, пришлось идти. Но, как чуть выше уже было сказано, Омар не видел за собой поступков, могущих спровоцировать разговор так, чтобы шел он в формате допроса и морального избиения. Посему у Омара сохранялось настроение спокойное и жизнерадостное, пусть и разбавленное каплями сомнения.

Перед тем, как войти в вагон, Клод остановил бен Али и дал несколько указаний, как себя следует вести; указания эти почти не отличались от тех, что озвучивал Альфонс перед знакомством с Густавом. Только теперь эти почти идентичные слова невероятно раздражали Омара. Лично он был уверен, что это потому, что исходили они от грязного подхалима, даже не имевшего фамилии. Когда они все же вошли внутрь вагона, то он показался Омару мрачным обиталищем старого крота, поскольку света в нем было настолько мало, что любой человек, если бы он вошел сюда, мог почувствовать себя настоящим слепцом.

Буайяр сидел за столом, разобранном из состояния обеденного в состояние письменного. Старик высматривал что-то в бумагах, разумеется, почти ничего не имея возможности увидеть толком. На столе стояла небольшая керосиновая лампа, от которой пользы было едва больше, чем от дырявой лодки посреди океана. Обратив внимание на вошедших,