Феминиум (сборник) - Далия Трускиновская

– Кто вы?

– Меня зовут Алисия Шерри. Я – настоятельница Совета по вопросам взаимоотношений между социальными слоями.

– Зачем вы его убили?

– Значит, он уже мертв, – настоятельница кивнула спутницам, двое из них направились к «Неохонде».

– Назад! Не смейте его трогать!

Третья телохранительница бросилась ей наперерез, схватила в охапку.

– Милая леди, – Алисия по-прежнему говорила аномально спокойно. – Вашего писателя никто не убивал. Равно как и врача с художником. Нам следовало встретиться раньше, но я не думала, что у вас с этим гаммой так далеко зайдет.

– С мужчиной! Он был мужчиной! А вы – жалкие убийцы!

– Хорошо, Танна. Нам надо поговорить. Но не здесь.

– Я никуда с вами не поеду!

– Тогда, может, пригласите меня к себе?

За руль «Неохонды» села одна из телохранительниц. Алисия со второй расположились на заднем сиденье. Тело Антона увезла третья. Уже у самого дома у Танны зазвонил мобильный.

– Пушистая, куда ты пропала? – трубка защебетала жизнерадостным голосом любимой леди. – Не отвечаешь на звонки, не появляешься ни дома, ни на работе! А мы с Ритой, Сандрой и Амэ в сауну собрались. Захватим парочку гамм и – вуаля на весь день! Присоединяйся!!!

– Нет. Спасибо.

– Дорогая? У тебя все хорошо?

– Не совсем.

– Мне приехать? Танна? Почему ты молчишь?

– Приезжай. Через час. Только без гамм и без бани. Жду. – Танна положила трубку и с вызовом посмотрела на Алисию. Осмелитесь ли убить меня теперь? Алисия осталась невозмутимой. Впрочем, глупо. Захоти настоятельница от нее избавиться, сделала бы это в чистом поле. И могилку бы там же выкопала. Одну на двоих с Антоном.

В квартиру вошли вдвоем с Алисией. Телохранительницы остались в подъезде.

Алисия какое-то время бродила из комнаты в комнату, рассматривала стены, картины – простые, масляные, без каких-либо эффектов, но от этого не менее очаровательные. Стеллажи с книгами. В основном со стандартными цифровыми, но немало на полках было и старых, бумажных.

– Вижу, ты хорошо покопалась в нашем архиве. Тем проще пройдет беседа.

– Что случилось с Антоном?

– Мужчины… Женщины… Эволюция всегда развивается по той ветке, к которой стремится большая часть общественного сознания. – Настоятельница села в релаксирующее кресло, сохраняя при этом царскую осанку. – К примеру, после нескольких мировых войн коллективное сознание устает от мужчин-завоевателей, наталкивает некую ученую леди на открытие, скажем, в генетике, и с определенного момента начинают рождаться сплошные гаммы с омегами, понимаешь?

– Не совсем. Нас учили, что гаммы с омегами родились из пыли под лапами…

– Забудь. Человечеству не раз предрекали гибель, но оно живуче, как кошки! Доказательство тому – замена агрессивных мужчин мягкотелыми особями, способными лишь удовлетворять женщину. В них ничего иного не заложено, понимаешь?

– Кажется, да.

Алисия удовлетворенно кивнула.

– Итак, некая особь рождается с определенной программой. Но вдруг в программе происходит сбой, и это существо вопреки своей ограниченной природе начинает рисовать картины. Уходит от основной задачи в неизвестном направлении. Проведем параллель: что происходит с компьютерной программой в случае сбоя?

– Ее ликвидируют.

– Или?

– Она заходит в тупик и перестает функционировать. Вы хотите сказать, что Антон самоликвидировался?

– На уровне подсознания. И остальные тоже. Программа зашла в тупик, накопила массу ошибок. Выход у нее лишь один. Антон и так просуществовал дольше остальных. Возможно, отказ от публичности и частичный побег от таланта притормозили его ошибочное развитие. А может, это потому, что гаммы не так чувствительны, как омеги. В том числе – и к собственным трансформациям. Но ваш роман эти трансформации усилил.

– Я его убила?

– Ускорила неизбежное.

– Зачем вы мне все это рассказали?

– Чтобы ты не наделала глупостей. Не принялась искать несуществующих убийц, гоняясь до конца жизни за призраками.

– И вы думаете, я вам поверю?

– Хочешь провести эксперимент? Возьми любого гамму или омегу. Посади под замок, огради от внешнего влияния, устрани малейшую угрозу, установи за ним круглосуточное наблюдение. И попробуй сделать из него еще одного Радомира или Антона. Увидишь, что выйдет. Только, чур, – не реветь потом!

– Но… Неужели это навсегда? Хоть когда-нибудь они смогут измениться?

– Возможно. Тем более что предпосылки уже есть. Но должно пройти время. Окрепнуть сознание. Измениться запросы общества.

– И вы не будете им мешать?

– Зачем? Разве можно остановить эволюцию? Другое дело, что в процессе трансформации погибнет еще не один омега и гамма.

– Погибнут. Именно те, кто больше всего достойны жизни. Неделя с Антоном была лучшей в моей жизни. Я больше ни на одного из этих… существ взглянуть не смогу.

Алисия не ответила. Какое-то время они молчали.

– А Чезаре? Существовал ли когда-нибудь Чезаре?

– Кто???

Танна достала диск с древним фильмом, положила перед собеседницей.

– Ах, Чезаре. Этого тебе не скажет никто. Много их было, воителей.

– Но женщины тоже воевали!

– Только не дочери Кошки. Пока соблюдается Первая заповедь, войны нам не страшны.

– Заповедь? Вы же сказали, что кошачья религия – выдумка!

– Но это не значит, что мы не должны расслабляться!

Танна закрыла дверь за старой леди. Легла на кровать. Несколько раз глубоко вздохнула. До прихода Лийны оставалось минут сорок…

Наталья Корсакова

И МИР ЕЕ – ВОЗМЕЗДИЕ

1

«Святая Оанда, имя твое выбито на скрижалях памяти нашей.

Ты подняла нас с колен, вернув этому миру совершенство.

Ныне прошлое навсегда вычеркнуто из летописи дней.

Мы свободны…»

Юноша коснулся выпуклой, шелковистой вязи орнамента на буквах. Мастерство необычайное. Каждая страница – картина, засмотреться можно, краски яркие, живые, словно вчера положенные. Сейчас так не пишут, мельчат, строчка к строчке, тесно, без украшений, бумага нынче дорога.

Расточительство, сказал тогда наставник, так не беречь бумагу, поля чуть не в ладонь, а буквы-то, буквы большущие, а укручены завитушками так, что читать сложно. Не жрецами писано, беспокойный слог, невнятица. Сожги!

Но не поднялась рука бросить в огонь древнюю книгу. Спрятал, читая тайком. Только книга разочаровала. Не было в ней мудрых высказываний старцев, лишь странные легенды о святой Оанде. Истории, одна другой причудливее, грозили страшными карами неведомым врагам. И ни слова о величайшем подвиге святой Оанды: о сотворении этого мира у истоков времен.

Он приоткрыл окно, совсем немного, чтобы утренний, наполненный уже осенней прохладой воздух не выстудил комнату, и осторожно, стараясь ступать по приметной трещинке, где половицы не скрипели, подошел к кровати. На этот раз приступ лихорадки был особенно долгим, наставник бредил всю ночь и лишь перед рассветом затих в тяжком сне. В этом году болезнь вернулась рано, обидно рано, ведь еще не было осенних ветров.

Где-то протяжно затрубил рожок. Юноша встревоженно замер, метнулся взглядом по лицу наставника, но тот лишь слабо застонал сквозь сон, корябнул пальцами грязную суконку одеяла и затих. Осень. В стылом воздухе звуки становятся ярче, пронзительнее. Ругая себя за оплошность, вернулся к окну и осторожно приладил перекошенную раму обратно. Слава святым, не заскрипела.

Напротив, под кособоким соломенным навесом, собирались поселяне, зубоскалили, шумели, готовясь к встрече с хозяйкой. Сенги покачал головой. Странные обычаи. Так не похоже на Убежище. И люди здесь странные. Смотрят, словно кусают. Наставник говорил, что жрецов уважают, но почему же?..

И староста… Юноша невольно поежился. Пришел сегодня на рассвете, навис сумеречной тенью, перепугав до смерти. Сегодня праздник, говорил староста, не таясь, в голос, работы отменены, госпожа приезжает. Умоляю, тише, вскочил с постеленной на полу накидки, оглянулся, ловя звук дыхания, наставник только что уснул, прошу вас тише, шептал ему, боясь заглянуть в темные провалы глаз. Приходи, ученик жреца, уголок рта кривился в непонятной ухмылке, приходи утром…

Сон зыбкий, мучительный, отступал, сползал тяжким шершавым куском весеннего снега, обнажая остро-остро вспыхивающую где-то под сердцем колкую струнку боли, еще кроткую, еще щекотную. Старик улыбнулся ей, прислушался к ласковому биению, и радость, тихая, безбрежная радость наполнила его. Как хорошо, прошептал он, слава святым, болезнь отступает. Ликование росло в его груди, и казалось, еще мгновенье, он сорвет с себя тяжелое одеяло, выбежит прочь из этой душной коморки, смеясь…

Боль вдруг шаркнула огненным коготком по сердцу, окатив волной дурноты. Почему, удивился он, почему? Сумерки потянулись к нему вязкими, жаркими щупальцами, и мысль тревожной, суетной птицей забилась на границе сознания, он напрягся, потянулся к ней, но она сочилась сквозь пальцы колючими, ускользающими искрами, а у него не хватало сил собрать их воедино.