Королева Виктория - Литтон Стрэчи

Такие комплименты были приятны, но они все еще оставались в туманном царстве слов, и Дизраэли решил придать своим дифирамбам ощутимую твердость. Он намеренно стимулировал высокое мнение о ее собственном положении, которое и без того было свойственно Виктории и подкреплялось принципами Альберта и доктринами Стокмара. Он был сторонником такой Конституции, которая отводит Монарху ведущую роль в правительстве; но его высказывания на эту тему были нечеткими; и когда он многозначительно заявлял, что нужен «настоящий Трон», то как бы мысленно добавлял, что Трон этот должен быть несколько нереальным и восседающий на нем правитель должен быть неподатливым на лесть. Однако туманность его высказываний сама по себе подстегивала Викторию. Мастерски путая женщину с королевой, он эффектным жестом бросил к ее ногам правительство Англии, как будто выражая этим свое личное почтение. На первой же аудиенции после его возврата к власти он заверил «что сделает все, что она пожелает». Когда же Кабинетом обсуждался запутанный «Закон о культовых ритуалах», он сказал Фее, что его «единственной целью» является «придерживаться в этом вопросе желаний вашего Величества». Когда же он успешно решил проблему Суэцкого канала, то высказался в том смысле, что единственный, кто выиграл от этого дела, так это Виктория. «Наконец-то все решилось, — писал он с триумфом, — теперь он ваш, Мадам… Четыре миллиона фунтов стерлингов! И практически сразу. Лишь одна фирма могла это сделать — Ротшильд. Они повели себя великолепно; вложили деньги под низкий процент, и вся доля Хедива[38] перешла к вам, Мадам». Но он не ограничивался лишь пикантными нашептываниями. В официальном послании от имени министерства он заверил королеву, что она имеет конституционное право сместить министра, поддержанного большинством в Палате Общин, он даже считал это необходимым, если, по ее мнению, «правительство Вашего Величества намеренно или по слабости обманет Ваше Величество». К ужасу мистера Гладстона он не только информировал королеву об общем состоянии дел в Кабинете, но и раскрывал ей персональные высказывания его членов в ходе заседаний. Лорд Дерби, сын бывшего премьер-министра и министр иностранных дел в кабинете Дизраэли, взирал на происходящее с крайним неодобрением. «Разве не рискованно, — решился написать он своему начальнику, — внушать ей идею чрезмерного могущества ее личной власти и безразличия к желаниям общества? Я лишь спрашиваю; судить вам».

Что же до Виктории, она приняла все без малейшего сомнения — и комплименты, и лесть, и исключительные права Великой Елизаветы[39]. После долгого мрака утраты, после леденящего холода гладстоновской дисциплины она раскрылась под лучами дизраэлевского обожания, как цветок под солнцем. Перемены в ее положении было воистину чудесными. Теперь не нужно было часами ломать голову над запутанными делами, достаточно было обратиться к мистеру Дизраэли за объяснениями, и он все расскажет самым доходчивым образом. Теперь не нужно было беспокоиться обо всех этих странных новшествах; теперь она уже не оказывалась в положении, когда достойные джентльмены в высоких воротничках смотрели на нее, как на некий оживший прецедент с познаниями на уровне древних греков. И ее порученец был, определенно, самым очаровательным человеком. Шарлатанские наклонности, которые подсознательно привлекали ее в Наполеоне III, оказали тот же эффект и в случае с Дизраэли. Подобно малопьющему человеку, чья обычная жизнь проходит в скучной трезвости, ее неискушенный интеллект заглотил эту соблазнительную приманку с необычной жадностью. Она захмелела и пришла в восторг. Поверив всем его похвалам, она снова обрела былую уверенность, ускользнувшую от нее в темный период, последовавший за смертью Альберта. Ее снова охватил энтузиазм, а он, создав перед ней удивительный мир восточных видений, ослепил взор императорским великолепием, о котором она могла только мечтать. Под действием неотразимого влияния изменилось даже ее поведение. Ее короткая, полная фигура в складках черного вельвета, с муслиновыми лентами и тяжелыми жемчугами вокруг мощной шеи, приобрела почти что угрожающий вид. В ее лице, уже потерявшем очарование юности, но еще не одряхлевшем, по-прежнему были заметны следы печали, разочарования и недовольства, но сквозь них проступало высокомерие и резкие черты властной надменности. Но стоило лишь появиться мистеру Дизраэли, выражение мгновенно менялось, и строгое лицо расплывалось в улыбке. Для него она могла сделать все. Поощряемая Дизраэли, она начала нарушать свое уединение; она полуофициально посещала в Лондоне больницы и концерты; она открывала заседания парламента; она осматривала войска и вручала медали в Альдершоте. Но все эти внешние проявления благосклонности не шли ни в какое сравнение с ее личной привязанностью. Во время его аудиенций она едва сдерживала радость и возбуждение. «Не знаю, как и описать оказанный мне прием, — писал он как-то другу, — скажу лишь, что она едва не бросилась меня обнимать. Она источала улыбки и, щебеча, носилась по комнате, как птица». В его отсутствие она постоянно о нем говорила и проявляла необычную заботу о его здоровье. «Джон Мэннерс, — сказал Дизраэли леди Бредфорд, — только что вернувшийся из Осборна, сказал, что Фея говорит только об одном — о своем Премьере. По его словам, она пришла к выводу, что мое здоровье должно обсуждаться правительством на уровне Кабинета. Дорогой Джон немало удивился услышанному; но вам-то уже привычны эти излияния». Она часто посылала ему подарки; на Рождество ему регулярно присылали из Виндзора иллюстрированный альбом. Но самым ценным даром были букеты весенних цветов, которые, собранные лично ею и фрейлинами в Осборнском лесу, с особой теплотой и чуткостью передавали глубину ее чувств. Они были, по его словам, «посланцами Весны, драгоценными камнями Природы».

Он уверил, что они ему «особенно нравятся за их дикость; они кажутся ему подарками Осборнских Фавнов и Дриад». «Они показывают, — сказал он ей, — что скипетр Вашего Величества коснулся заколдованного острова». Во время обеда он окружил себя со всех сторон вазами с этими цветами и сообщил гостям, что «их прислала утром из Осборна королева, она знает, что это мои любимые цветы».

Шло время, и, по мере того как становилось все яснее и яснее, что королева окончательно порабощена, его высказывания неуклонно приобретали все большую цветистость и бессовестность. Наконец, он осмелился включить в свои речи оттенок откровенно романтического обожания. Витиеватыми фразами в стиле барокко он донес сообщение до ее сердца. Дела, написал он, «настолько поглотили и измучили меня, что, когда я принялся за письмо, моим мыслям недоставало ясности, а перу твердости, чтобы достойно изложить мысли и факты самому любимому и прекрасному существу, в надежде, что она снизойдет до их рассмотрения». Она послала ему примулы, и он ответил, что «они для него „дороже рубинов“, поскольку пришли в такой момент и от такого обожаемого монарха». Она послала ему подснежники, и его чувства наполнились поэтичностью. «Вчера на закате, — писал он, — в саду Уайтхолла появилась очаровательная корзинка, подписанная королевской рукой, и, открыв ее, я сначала подумал, что Ваше Величество великодушно одарило меня звездами, собранными по Вашему высочайшему указу. И видение это настолько меня потрясло, что на банкете, среди множества звезд и лент я не удержался от искушения приколоть несколько подснежников к сердцу, показав, что я тоже украшен милостивым монархом.