Золотая решетка - Филипп Эриа

- Мне нужен деревянный шест. Подлиннее. Три-четыре метра.

Она решила не сообщать хозяину, зачем ей понадобился такой шест. Но, добавила она, шест ей нужен к вечеру, вопрос лишь в том, как и на чем его доставить. Большинство рабочих было угнано на принудительные работы в Германию, и предприятие медленно хирело: людей нет, последний оставшийся в их распоряжении газогенераторный грузовичок прячут от немцев и не используют для перевозок. Агнесса решила принять меры предосторожности: позвонила тете Луизе, попросила ее прийти на площадь Брезиль посидеть с ребенком, а к ней прислать Ирму.

Через час обе уже выходили из мастерской. Древко привязали к рулю велосипеда, который вела Агнесса, а Ирма помогала, поддерживая шест за противоположный конец, и следила, чтобы при поворотах он не цеплялся за углы. Так они гуськом и двинулись в обратный путь. По кольцу Внешних бульваров кортеж пересек Париж, уже давно ничему не удивлявшийся Париж, и только изредка Агнесса останавливалась передохнуть.

- Ну, слава богу, обошлось что-то даже слишком легко! - сказала запыхавшаяся Агнесса, когда шест внесли через сад в квартиру и он, освобожденный от веревок, улегся на ковре гостиной.

- Но он ужасно длинный, - удивилась тетя Луиза.

- Вот именно, мне нужен не просто флаг, а великолепный флаг. И я уже рассчитала его размеры - белое полотнище я сделаю из одинарной простыни, причем резать ее не собираюсь.

Женщины, не мешкая, взялись за шитье. Штора для затем-; нения, правда, слишком темного оттенка - да ничего не поделаешь! - пошла на синюю полосу. Тетя Луиза сбегала домой и принесла старую занавеску из красного кумача, предназначенную для крайней полосы. Когда работа была окончена, цвета подобраны в соответствующем порядке и прикреплены к древку, женщины залюбовались лежавшим по диагонали на ковре знаменем, весьма внушительным, но еще неживым, еще не развернутым во всю свою ширь.

Не сейчас еще его вынесут в сад, еще не скоро забьется оно на ветру. Еще долго придется перешагивать через знамя, проходя по гостиной, где из-за него сдвинули в сторону всю мебель. Вновь началось ожидание. Наступление в Нормандии шло своим чередом, разворачивалось этап за этапом! подготовка, отвлекающие маневры, прорыв, окружение, преследование. На карте, висевшей в спальне Агнессы, крошечные флажки отмечали географические пункты уже совсем недалеко от Парижа, и названия их вызывали в памяти очаровательные кукольные королевства, дворянские усадьбы, виллы, безоблачно счастливые каникулы.

А в Париже перестало действовать метро, все чаще выключали электричество, газа и вовсе не было. Снабжение продуктами, и без того шедшее с перебоями, совсем расстроилось. На авеню Ван-Дейка, на улице Ренкэн, на площади Брезиль женщины ушли с головой в хозяйственные заботы. Они пустили в ход последние свои резервы: продовольственные, отопительные и осветительные. Сидели вечерами в темноте, делили свечу на сантиметровые кусочки, а карбид на граммы для ацетиленовых ламп. Готовили пищу в печках, топившихся опилками или чурками, и готовили там, где стояли эти печки. У Буссарделей стряпали в большой гостиной, прямо напротив супружеского ложа Поля и Жанны-Поль так, что ночами они задыхались от жары, которая скапливалась под потолком после готовки на тридцать человек, не могли уснуть и, только потушив свет и приоткрыв окна, немного приходили в себя; уже через неделю густой запах репы и вареной капусты пропитал все драпировки и ковры.

- Вот увидите, от наших обюссонов еще год спустя будет разить капустным супом! - предсказывала тетя Эмма. -Ну и ладно! Слава богу, есть из чего суп варить!

Тетя не забывала, что ее бодрость духа вошла в семейные легенды, и когда стало известно, что похоронные бюро объявили забастовку, она наотрез отказалась, в отличие от прочих, признать это нелепым, а заявила, что должны же быть у гробовщиков для этого достаточно веские основания.

- Ну так вот, - говорила тетя Эмма, - если у меня будет второй удар, и я не выкручусь -решено: вы похороните меня в саду под японской сливой. И я не буду на вас в претензии.

А там и почтальоны перестали доставлять на дом почту. "Лишь бы телефон действовал! - восклицали парижане. - Если не будет телефона - всему конец!" Они соглашались есть кое-как, бродить в потемках, по четыре раза в день проделывать пешком с десяток километров, но перестать разговаривать они не желали. Однако по милости судьбы, а, может быть, в согласии с чьей-то неведомой волей парижанам оставили их телефон: линия загадочным образом функционировала, и функционировала без перебоев.

Когда в свою очередь забастовала полиция, паникеры предсказывали начало эпохи грабежей, краж со взломом, безнаказанный разгул преступлений. Но нет. Город, предоставленный самому себе, вел себя мудро и ждал. И даже, когда начался исход немцев, на перекрестках улиц, где отсутствовали полицейские, не образовывалось пробок.

Правда и то, что беглецы дружно держались одного направления. Как-то утром Агнесса добралась на велосипеде до площади Мадлен, где помещался магазин, торговавший в мирное время экзотическими фруктами и овощами и где сейчас продавали сушеную морковь, но на площади Сент-Огюстен вынуждена была остановиться - по асфальту катил сплошной поток машин. Автомобили всех марок и видов, мотоциклы с колясками неслись вперемежку по западным кварталам через улицу Ля Боэси и выбирались на улицу Пепиньер, чтобы оттуда двинуться к границе. Не зная, как прорваться через этот водоворот, Агнесса пересекла бульвар Османа, ведя велосипед за руль, и решила дождаться конца событий на террасе ближайшего кафе.

Расположившись здесь, как в партере театра, она, впрочем не одна она, могла наблюдать со своего места за непрекращавшимся на улице беспорядочным бегством мотоциклов, грузовиков, битком набитых немецкими офицерами и солдатами, походными сундучками, ящиками и мебелью, французами в гражданской одежде, в мягких фетровых шляпах, и при них иной раз сверх комплекта зрители замечали женщину, судорожно прижимавшую к груди шляпную картонку.

- Это же чудесно, кисанька, - заявила вечером тетя Эмма, которая хорошо знала свой Париж. - Я вполне представляю себе эту картину. Они пробирались к заставе Пантэн прямо по улице Лафайета и по авеню Жана Жореса, которое, заметь, в мое время называлось Немецкой улицей.

На следующее утро Агнесса проснулась раньше обычного, позвонила Ирме, которая, сгорая от нетерпения не меньше хозяйки, уже давно покинула свою мансарду.

- Ну-ка, Ирма, открой окна в сад и скажи, видно ли их на улице?

-- Кого их? Бошей? Видно, мадам. Не так, чтобы уж очень много, не так чтобы часто, а все-таки проходят.

Так длилось несколько дней, в течение которых ход жизни все больше и больше замедлялся. В их квартале люди почти перестали выходить на улицу. Повсюду разъезжали машины, как утверждали, из префектуры, и громкоговорители, установленные на крышах, советовали парижанам сидеть у себя. Чета привратников дома, где проживала Агнесса, устроилась во дворе и в этом укрытии резалась с утра до ночи в белот со своими единомышленниками из жильцов. Коллаборационист со второго этажа, бросив на произвол судьбы семью, куда-то исчез, хотя никто не видел, как он уезжал.

Агнесса строго-настрого запретила сыну хотя бы на шаг удаляться от садика, но сама, возвращаясь с авеню Ван-Дейка, куда бегала навестить тетю Эмму, не удержалась и, хотя небо по-грозовому хмурилось, пошла поглядеть на Елисейские поля. Перед ней была пустыня. Этот центр немецких развлечений, квартал, облюбованный немцами для трудов и забав, нацистский город в самом сердце французского города, продержавшийся целых четыре года, весь проспект от Обелиска до Триумфальной арки, лежал под низко нависшими небесами, безлюдный, притихший: ни пешеходов, ни машин; и лишь по тротуару лениво перепархивали гонимые теплым ветерком огромные куски грязной бумаги, оберточной и газетной. Металлические шторы были спущены, за закрытыми ставнями притаился страх или угроза. Здесь царила тишина, было пустынно, как перед рассветом. Никогда еще Агнесса не видела этих улиц и авеню, по которым она возвращалась сейчас к себе домой, такими вымершими. Это была уже не оккупация, а некий промежуточный этап, провал во времени, синкопа. Говорили, что в центре города началось восстание, что там воздвигли баррикады; а здесь Агнесса не видела ничего, не слышала ничего, кроме перестука собственных шагов по асфальту и эха шагов, отскакивавшего от стен безмолвных зданий. По рассказам немногих парижан, остававшихся в ту пору в Париже, она представляла себе, какими должны были быть дни двенадцатого и тринадцатого июня сорокового года - тот промежуток между бегством жителей и появлением немцев в покинутой столице; проходя сейчас по тем же самым парижским кварталам, она всем своим существом ощущала атмосферу открытого города, затаившего дыхание.