Через мой труп - Миккель Биркегор

Когда я позвонил в гостиницу, выяснилось, что на этот раз поселиться в сто втором номере мне не удастся. Комната была сдана уже неделю тому назад, и бронь продлили еще на несколько дней. Это известие настолько меня раздосадовало, что я набросился на несчастную девушку на другом конце телефонной линии. В сильнейшем раздражении я попытался объяснить ей, что всегда останавливаюсь в этом номере и зарезервировал его еще две недели назад. Она рассыпалась в извинениях и заявила, что в их системе предварительных заказов нет никаких сведений о бронировании данного номера. По ее словам, в качестве компенсации гостиница готова продлить срок пребывания на требуемые мной сутки бесплатно. Тем не менее моего настроения это не улучшило.

Встреча с Вернером была намечена на среду в ресторане отеля. Я понимал, что должен буду выложить ему всю правду о своих взаимоотношениях с Моной Вайс, если он до тех пор не разнюхает все самостоятельно. При этом я собирался изложить и свою версию произошедшего. Проблема заключалась лишь в том, что никакой собственной версии на этот счет у меня не было.

Поскольку спать я все равно не мог, то решил сосредоточиться и направить все свои умственные способности на поиск разгадки. Я постарался подойти к ситуации так, будто это был один из моих собственных романов. Мои произведения нередко строятся вокруг одного центрального убийства, которое является по форме преступлением столь омерзительным, что воспоминания о нем сохраняются у читателей надолго. И лишь хорошенько продумав именно эту сцену, я начинаю работать над прочими моментами, составляющими содержание книги, и создавать образы персонажей. Здесь же, несмотря на то что убийство также уже произошло, работа над содержанием и характерами представляла собой нечто совершенно иное. Мне предстояло начать с самого начала, изобрести новый сюжет на основе прежних исходных данных.

Уже вскоре мне стало ясно, что моя собственная фигура занимает одно из первых мест в списке главных действующих лиц данной трагедии. Вопрос состоял лишь в том, какова роль, отведенная убийцей лично мне. Кем я окажусь в итоге — маэстро, чьему примеру следует ученик, обыкновенным козлом отпущения или же смышленым детективом, ухитрившимся распутать мудреную головоломку?

Мысль о том, что созданные моим воображением убийства могут вдохновить кого-то на собственное преступление, не была для меня чем-то новым. В бесчисленных интервью, которые мне приходилось давать, постоянно всплывал один и тот же вопрос: «А не боишься ли ты, что описанное тобой может подтолкнуть кого-нибудь воплотить всю эту мерзость в действительность?»

Я всегда достаточно скромно оценивал собственное творчество и исходил из того, что все «мои» убийства в такой степени являются неотъемлемой частью рассказываемой мной истории, что их реконструкция была бы весьма затруднительна и в высшей степени бессмысленна. Все преступления я щедро одаривал целым рядом достаточно экзотических жутких деталей. Это должно было служить их отличительной чертой, своего рода моим авторским знаком, чтобы любой читатель мог безошибочно распознать, что имеет дело с одним из творений Фёнса. Кроме того, при совершении такого убийства пришлось бы преодолевать множество затруднений чисто физического характера. Чтобы совершить его в бухте Гиллелайе, убийца, прежде всего, должен был иметь доступ к лодкам. Далее, следовало устроить так, чтобы использовавшееся им снаряжение для подводного плавания невозможно было отследить. И наконец, само преступление было совершено в районе, где постоянно, несмотря на время года, снуют различного рода лодки и суденышки. Жертву следовало обнаружить, похитить, довести до нужного состояния и умертвить до того, как ее кто-либо хватится. Для этого требуется время, а также тщательная подготовка, и при этом не должна быть упущена ни одна мелочь.

В книгах все это не составляет особого труда. Читатель, как правило, бывает настолько захвачен разворачивающейся историей, что в отношении него действуют совсем иные правила, нежели в отношении трезво мыслящего человека. События имеют для него какой-либо смысл, только если они вписываются в рамки сюжета. Увлеченному интригой человеку представляется вполне правдоподобной такая предусмотрительность злодея, которая позволяет ему раз за разом выходить невредимым из самых сложных передряг. При этом преступник успевает проделать еще массу подготовительных действий, необходимых ему для совершения самого преступления.

Разумеется, журналистам я говорил совсем не это. При ответе на этот вопрос я, как правило, пускался в пространные рассуждения о том, что в разные времена о культуре говорили как о факторе, пробуждающем в человеке нечто новое. Когда-то даже комиксы считали явлением опасным, морально разлагающим. Затем настал черед кинофильмов, видеофильмов, ролевых, а позже и компьютерных игр. Я считал, что если человек совершает убийство, то повинна в этом не дурная книга, а низменные качества натуры этого человека. Убийство будет совершено вне зависимости от того, прочтет он данную книгу или нет.

Данный аргумент не только заставлял умолкнуть назойливых журналистов — я и сам свято верил в это.

В убийстве Моны Вайс ничего похожего на здравый смысл не было. Мону не пугала вода, она не боялась нырять. Хоть какой-то оттенок смысла данное преступление приобретало лишь в силу того, что оно было совершено в строгом соответствии со сценарием — сюжетом, спонтанно разработанным мной для одной из книг.

Так что вполне могло оказаться, что Мона — не единственная жертва.

Кроме того, что это убийство само по себе было отвратительным, не следовало игнорировать тот факт, что и я оказывался невольно к нему причастным. Расправившись с Моной, некто намеренно воспользовался описанными мной приемами — вероятно, для того, чтобы бросить тень подозрения именно на меня. Этим некто мог быть какой-нибудь темпераментный поклонник Моны — один из тех неграмотных рыбаков, которому она рассказала о наших с ней отношениях, а быть может, даже имела неосторожность хвастаться ими. Она, вероятно, раздобыла экземпляр романа «В красном поле» и не придумала ничего лучшего, чем размахивать им перед носом потенциального убийцы, как красной тряпкой перед быком.

К такому заключению я пришел после целой ночи раздумий, кучи исписанных краткими заметками листков бумаги и бесчисленного количества постоянно увеличивающихся порций виски. Я был полностью уверен, что дело обстояло именно таким образом. Других вариантов попросту быть не могло. Чем больше я об этом думал, тем четче вырисовывалась в моем сознании вся картина преступления. В конце концов у меня даже возникло устойчивое ощущение, что я смогу отыскать убийцу, полистав телефонную книгу или пройдясь по главной улице Гиллелайе. Это принесло мне огромное облегчение. Теперь я уже с нетерпением ждал встречи с Вернером: мне представлялось, что мы с ним предстанем, соответственно, в ролях Шерлока Холмса и инспектора Лестрейда и я торжественным образом поведаю ему обо всем.

Да, впервые за много лет я почти радовался предстоящей поездке в Копенгаген.

5

Я погрешил бы против истины, если бы сказал, что однажды принял осознанное решение стать писателем. Скорее у меня просто не было выбора, ибо, насколько я себя помню, сочинял я всегда, даже еще до того, как толком научился писать. Будучи ребенком, я, в отличие от других детей, рисовавших машинки и домики, старательно воспроизводил буквы из газетных статей, книг и записок родителей. При этом я был убежден, что пишу рассказы, даже когда копировал какой-нибудь список покупок. Как правило, завершив очередной такой «литературный опус», я торжественно зачитывал свой новый рассказ родителям, которые неизменно доброжелательно выслушивали меня до конца, а подчас даже поощряли кое-какими похвальными комментариями.

Когда же наконец я выучился грамоте, чтение написанного мной стало и вовсе любимым занятием. Пока на уроках рисования все одноклассники рисовали, я по-прежнему продолжал писать. Я просто воображал себе картинку, которую предстояло изобразить, и вместо карандаша описывал ее словами. Одним из первых моих произведений было — Скачущие верхом индейцы поджигают ковбойский форт пылающими стрелами. Я явственно представлял себе эту картину, и, когда читал написанный мной текст, вся сцена всплывала у меня перед глазами вплоть до мельчайших деталей. Это вызывало бурное негодование моих учителей и беспокойство родителей, поэтому время от времени я все же — в основном, чтобы успокоить их, — старался рисовать вместе со всеми. Но и в обычных моих рисунках иногда появлялись буквы: так слон у меня напоминал букву «а», дом был больше всего похож на «Д», а в голубом небе вместо птиц кружила веселая стайка буковок «м».