Расхождение - Кирилл Топалов

— Хватит!! — Я закрыла ему рот рукой и «выдала» мой мальчишечий плач, который скорее был похож на скулеж обиженного щенка. — Если мне суждено будет рожать, я буду рожать только твоих детей… Другого мужа и других детей у меня никогда не будет — запомни это! И береги себя — потому что без тебя я и вправду пойду с гранатой в псарню…

— Ладно, чем разговаривать об этих собаках, куда тебя так тянет, лучше пойдем постреляем к твоей «родственнице», — что и говорить, среди прочего умел Георгий, когда ему хотелось, все превратить в шутку. И мы отправились в тир.

Это словечко — «родственница» — возникло в результате пущенного по городу слуха, что я прихожусь старшей Робевой какой-то родней — то ли племянницей, то ли внучкой — дочерью пропавшего где-то в Америке сына, а может, даже незаконной дочерью, плодом позднего вдовьего греха, выношенной и тайно рожденной в ее загадочном доме, куда никто из города и даже из квартала не имел доступа. А в таком случае я оказывалась «родственницей» и младшей Робевой, нашей Марии, к которой мы стали все чаще ходить. Мария была единственной из всей родни, кто не пришел делить имущество сестры. И она единственная из них пришла на погребенье. Встала поодаль за деревом, чтобы ее никто не видел, а Георгий все-таки обнаружил ее — ну, он привык, где бы мы ни находились, незаметно оглядывать все и вся вокруг и всегда быть начеку, чтобы нас не застигли врасплох при провале. Мария была в темных одеждах, на лице ее не было обычной косметики, и губы не горели, как всегда, яркой розой, а были бледные и подрагивали. Когда мне удалось рассмотреть ее поближе, я увидела покрасневшие, припухшие веки и поняла, что она все время плачет. Скорее всего, между двумя сильными женщинами вспыхнуло какое-то несогласие, недоразумение, которое проклятая гордость помешала обеим преодолеть. Мария не знала матери, умершей родами при ее появлении на свет. Разница между сестрами была в двадцать лет, и старшая стала для младшей матерью. Мария безумно любила свою красивую сестру, всю жизнь она была для девочки и мамой, и куклой, и идолом. Это уж я потом обо всем узнала, а тогда, увидя заплаканную Марию в таких траурных одеждах, я почувствовала, что симпатии к ней у меня еще прибавилось. Думаю, что и у Георгия тоже. Она давно перестала задирать нас, даже больше того — в ее отношении к нам появилась какая-то теплота, и, когда в какой-нибудь ненастный и холодный день в тире не было посетителей, она давала нам пострелять из бельгийки — отличной винтовки с абсолютно точным прицелом, длинным стволом и почти вдвое большими пулями, которые на близком расстоянии поражали как настоящие.

— Эту винтовку подарил мне один бельгийский миллионер, который приехал с ней сюда на охоту, — рассказала нам однажды Мария. — Явился сюда, в тир, и спрашивает — можно ли пострелять из своей винтовки. «Стреляйте, — говорю, — мусье, только без наград. Ради одной славы». Ну, как поднял свою винтовку этот самый миллионер, я и мигнуть не успела, а он уже испотрошил все мишени, что были. Вроде как ты, — обернулась она к Георгию, — когда вы пришли в первый раз.

— Неужто ты нас запомнила? — уставилась я на нее.

— Я всегда запоминаю хороших стрелков, — ответила она с каким-то особым выражением лица. — Просто они отличаются от толпы дураков. А твой друг — такой. А почему больше не является тот, второй?

— Расскажи лучше про миллионера! — настойчиво попросил Георгий, чтобы любым способом уйти от разговора о Свилене.

— Про миллионера… — У Марии появилось на лице мечтательное выражение, она будто сразу помолодела, похорошела и в то же время стала больше похожа на сестру. — Так вот, миллионер поразил все мишени, потом спросил, нет ли еще мишеней в этом тире, тогда я — как делают испанки — открыла декольте слева и сказала: вот! Наутро он подарил мне винтовку и уехал, а я уже несколько раз приставляла дуло ко рту, но все мне не хватало еще капельки злости на себя и на эту паршивую жизнь… Очень красивый был бельгиец. Самый красивый из всех, что стреляли тут, — и вообще по Марии! — закончила она в своем обычном стиле.

— И ты не взяла у него адрес? — Я была достаточно наивна, чтобы задать такой вопрос.

Мария потрепала меня по щеке и закурила.

— Не положено просить адрес у мужчины, девочка. Никогда не падай так низко и не показывай, что хочешь иметь его адрес, — пусть сам даст. Голову могу дать отсечь, но гордость — дудки! Это тебе Мария говорит!

Так мало-помалу Мария приближала меня к себе. А я привязывалась к ней все больше и больше — особенно после того, как узнала, что она отказалась от выгодных дел и даже от предложений, которые ей делали очень богатые и знатные женихи, а ведь она тогда была еще молодой и невероятно красивой, — и все из-за этого бельгийца. Она любила его до безумия и все верила, что он рано или поздно опять приедет в Болгарию на охоту и обязательно найдет ее в тире. Так шло время. А она ждала и надеялась, может, он, как и она, тоже уже немножко постарел, может, он одинок и ему снова захочется в тепло, на юг… Поэтому она и не давала никому винтовку — берегла ее для него или в крайнем случае для себя, если он слишком долго будет медлить.

Она тряхнула своей роскошной гривой:

— Я не могу рассчитывать на такую компаньонку, как была у моей сестры, — и улыбнулась мне, — поэтому сама всажу себе пулю в лоб раньше, чем начну писаться под себя.

Мы вели этот разговор в холодный осенний день, на улице хлестал проливной дождь, Мария размякла — впервые я видела ее такой, и она стала еще больше похожа на сестру. Она протянула руку, спустила и привязала полотнище, которое закрывало тир спереди, и потащила нас в свой «шатер» — так она иногда называла кибитку, служившую ей и жилищем, и средством передвижения, осуществляемого при помощи единственной хилой лошадки. Тут она поставила на стол всевозможные лакомства, которые удавалось достать только на черном рынке, и какое-то замечательное вино. Похоже было, что она давно поняла кое-что о нашем житье-бытье, по крайней мере то, о чем можно было говорить с ней открыто.

— Слушай, парень! — Она посмотрела на Георгия и на меня, дожидаясь, пока мы поедим и выпьем — в последнее время для нас такое угощение было большой редкостью. — Раз уж у вас нет никого близких, оставь у меня девочку, будет мне компания, чтобы она не голодала как собака и не скулила у чужих дверей, а ты немедля исчезай в том же направлении, что и тот стрелок. Потому что меня уже несколько раз спрашивали про тебя, а как начнут спрашивать, так, значит, в скором времени человек пропадает. И если он сам не сделает этого, ему обязательно помогут. И про другого меня тоже спрашивали. Среди этого мусора, который вертится тут каждый день возле тира, всякие попадаются. Или ты думаешь, полиция такая тупая, что не знает, где и зачем вы учитесь стрелять? Они даже отпечатки ваших пальцев сняли.

Я была так ошарашена, что не могла и рта раскрыть. Георгий первый очнулся и еще попробовал обратить все в шутку:

— Да ты, наверно, принимаешь нас за каких-то других, — но от волнения ему изменил голос, он стал хриплым и едва слышным.

— Я принимаю вас за тех, кто вы есть — особенно ты! — бесцеремонно, как всегда, отрезала Мария, но в ее голосе зазвучала глубокая непоказная доброта, и это окончательно убедило нас в ее правоте и преданности. — Хотя, может, вы и вправду не «те», — с горькой усмешкой продолжила Мария, — но как сунут вас в «лечебницу», да пропишут вам соответствующие процедуры… И никто и не подумает спросить вас — те вы или не те. Если не те, станете теми, а заднице вашей достанется крепко… Раз уж взяли отпечатки, дело дрянь, поэтому — надо тебе бечь! Бежанова мать не плачет, Стоянова — волосы на себе рвет.

Если бы мы не были так ошеломлены, мы наверняка посмеялись бы над ее житейским практицизмом и философией самосохранения — вот еще одна черта, общая для обеих сестер и даже выраженная одной и той же поговоркой. Однако и разница между ними тоже была довольно-таки ощутимая: госпожа Робева сумела в смутное время сохранить себя и отцовское богатство, а Мария спасала других людей, притом у нее не могло быть полной уверенности, что мы этого заслуживаем, потому что она еще не узнала нас как следует. Да, великая женщина была Мария…

— Так что собирай манатки и мотай отсюда сегодня же вечером, — завершила она тоном, никак не допускающим возражений, — а малышка останется у меня под охраной.

А мне действительно уже негде было даже переночевать — Дончева жена учуяла, что я несколько недель нелегально живу у них, и предъявила мне ультиматум: «или убирайся ты, или я выгоню и твоего Георгия».

— Хорошо… Мы подумаем и скажем тебе, — нерешительно проговорил Георгий, но она опять резко прервала его:

— Слушай, братишка! Пока умные соображают, дураки глупости делают! Ты же не знаешь, какую шапку тебе уже скроили.