Такова шпионская жизнь - Александр Эльберт

Рони-фотограф искренне любил красавицу Мерилин, любил с ней работать и заранее радовался предстоящей фотосессии. Особенно потому, что Рони-шпион был на этот раз свободен и никаких указаний Центра относительно Мерилин-шпионки не получал. На другой день он позвонил, к телефону подошла мать Педрунчика, представилась и спросила:

— Вы говорите по-испански?

— Да, сеньора.

— Вот и хорошо. Мирка ненадолго вышла. Она просила вас приехать ко мне домой немножко покушать. Мы обе будем рады вас видеть. Если вам не терпиться начать работать, возьмите свои аппаратики. Только в любом случае — сначала обед. Да, Рони! Никаких подарков.

— Даже цветы?

— Цветы — не подарок. Мы ждем вас.

— В котором часу… — но старая испанка уже отключилась.

Рони не удержался и кроме нескольких длинноногих алых роз принес бутылку хорошего вина. Старая испанка представилась: «Ана», — обрадовалась розам, взяла бутылку двумя пальцами за горлышко и поставила около входной двери: «Уходя, не забудьте взять с собой».

Рони оторопело смотрел на Ану и молчал. А та, будто ничего не замечая, продолжала:

— Мирка скоро придет. Пойдемте в гостиную. Хотите пить? Или выпить? — Но тут старая женщина вдруг осознала, что гость ещё не вымолвил ни слова. — Что-нибудь случилось? Я вас обидела?

— Такая красавица, — прошептал Рони. Ана нахмурилась, удивленно посмотрела направо, налево, назад… А Рони опять прошептал: — Такая красавица.

И тогда Ана засмеялась: — Я уже забыла это слово и что такое комплимент. Спасибо.

— Это не комплимент. Это я, фотограф, фотохудожник, мужчина, близко видевший всех знаменитых красавиц, говорю вам правду, истинную правду и ничего, кроме правды.

Ана перестала смеяться:

— Спасибо, дорогой мой. И больше не надо об этом, а то я заплачу. А испанке, даже старой испанке, не пристало плакать перед незнакомым мужчиной.

— Можно мне…

— Да. Только без моего разрешения нигде не печатайте. И Педрунчику не говорите; я сама скажу и покажу. А вот и Мирка. Пошли обедать.

8

Генрих высадил актера у гостиницы, поблагодарил за щедрые чаевые, и поехал домой, где уже сидели с виноватым видом его помощнички, с которыми он работал первый раз. Генрих понимал, что ругаться бессмысленно, поэтому был деловит и краток:

— Слишком много ошибок, господа-товарищи. Вы решили, что раз актер, значит профан в разведке. А он посмеялся над вами, обвел вокруг пальца и теперь вам одна дорога…

— Домой поедем, — сказал тот, кто сидел за рулем микролитражки…

— На заслуженный отдых, — грустно отшутился тот, который выбрасывал мусор, а потом бежал к машине… — Жена будет довольна…

— Не мне решать, ребята. Но тут вам больше нечего делать. Однако нет худа без добра: актер куда как умнее и грамотнее, чем нам его описали. И работать с ним надо с полным уважением. Он — достойный противник… Или соперник… Или коллега.

На следующий день после приезда съемки продолжились в обычном бешеном темпе. Петр Никодимыч, как звали актёра в этом фильме, дремал в кресле, пока над ним колдовали гримеры. Пришел режиссер, посмотрел, остался недоволен и попросил сделать лицо «более усталым». Сделали, режиссеру понравилось, самому актеру — нет. Но о такой «мелочи» не стоило спорить. Пока устанавливали свет, он еще раз пробежался глазами по тексту. Подумал: «Не все так плохо с этим максималистом. Слава Богу, можно не зубрить и импровизировать.» Но одна реплика показалась ему обязательной, очень важной и как нельзя лучше объясняющей, почему он работает не только актером: «Несчастный русский народ почему-то думает, что живет в 21 веке». Прибежал помощник режиссера, стал уверять, что «давно пора, всё готово, поторопитесь, пожалуйста!». А когда Петр Никодимыч появился на площадке, режиссер замахал на него руками: «Иди отдыхай!» — и принялся материть оператора и осветителей. Педрунчик весело засмеялся: всё в порядке, всё, как обычно. Вернулся в гримерную и стал думать совсем о другом.

— Ну как, Дани? — спросила Лола, заканчивая бесхитростный утренний макияж.

— Ты для кого так стараешься? — удивленно спросил Дани.

— Отстань! Привычка. Сама не знаю. И отвечай на вопрос.

— А нечего рассказывать. Всё идет по плану.

— По какому плану: нашему… — Лола замолчала, причмокивая губами бесцветную помаду. — Или… — тут она плотно сжала губы и, чтобы не прерывалась мысль, показала глазами и бровями вверх.

— В Мадриде — по их плану. — Дани замолчал и хитро хмыкнул. — А в самолете — по нашему.

— Вот и хорошо. Дай-ка мне бюстгальтер… Да не этот. Вон тот, с прозрачными лямками. Спасибо. И не смотри на меня так. Не для себя наряжаюсь, для дела. Продолжай, покрутись в районе съемок, поглазей на него. Да попроще. И как только он тебя приметит, исчезай постепенно. Не переиграй, он умный и многоопытный. Это только наши начальнички там, — Лола показала головой за спину, — считают его простоватым дилетантом. А нам с тобой нельзя ошибаться. Слишком много поставлено на карту.

Дани наклонился и хотел поцеловать начальницу, но Лола слегка отклонилась:

— Не надо, дорогой, не время. Ступай, тебе пора. И не забудь: мы все собираемся сегодня…

— …в 8 вечера в кафе на рыночной площади. А я до сих пор не знаю, кто это «все».

— Вечером узнаешь. Только ничему не удивляйся, не радуйся, не огорчайся. Побудь немножко вежливым простачком. Никаких симпатий — антипатий. Мы все случайно встретились и отдыхаем после работы. И никакой аппаратуры: она мало что даст, а новичков и дилетантов не будет, очень легко засветиться. Да вот ещё что: первый не знакомься, выжидай, поглядывай — ты же простачок на роли второго плана.

Оба засмеялись. Дани наклонился, Лола чмокнула его в лоб. Рабочий день начался.

Ближе к вечеру Петр Никодимыч отработал две небольшие сцены и сидел в гримерной, изрядно усталый и недовольный. Ему казалось, что фильм не получается. Поначалу продюсер, сценарист и режиссер были едины во мнении сделать картину о сегодняшей России, какой её видит очень давно живущий на Западе русский интеллигент, его играет дон Педро, сохранивший язык, теплые детские воспоминания и неожиданные привязанности. Но в команде не было русских, фильм снимали на английском языке, массовка была местная — так проще и дешевле, а хороших, дорогих актеров собрали со всего мира, кроме самой России. Вот и получается фильм для массового зрителя о сегодняшней России, какой её видит западный интеллигент, русское происхождение которого озвучено, но по ходу фильма не просматривается. Всё давно забыто, остались только сантименты. У Педрунчика русских корней не было: мама — испанка, папа — мексиканец испанского происхождения. Он, Педрунчик, Петр Никодимыч, Пьер, Пинхас — в совершенстве знал европейские языки, но русский с трудом отличал от болгарского. Ему не нравилось. что фильм получался сладкий, сентиментальный и некритичный. Не было России Гоголя, Толстого, Булгакова, Бродского. Скорее это была Россия глазами Дюма, Иоганна Штрауса или, в крайнем случае, глазами миллионеров, удачно работающих на российском рынке. И всё бы ничего, не единожды нелогичный, неправдоподобный фильм получался интересным сам по себе и собирал огромную аудиторию. Так нет же, сработал инстинкт. Дон Педро в какой-то момент почувствовал, что кто-то на съемочной площадке изо дня в день наблюдает за ним и посмеивается над искренним желанием хорошего актера сделать то, что он не понимает и понимать не может. Посторонних не было и не могло быть, режиссер не выносил присутствия посторонних. В последних сценах массовки и актеров второго плана не было. Актеров, играющих главных героев, он хорошо знал и не мог ни в чем заподозрить. Значит, кто-то из вспомогательного персонала.