Федер - Фредерик Стендаль

Когда дело дошло до сравнения обоих портретов. Валентина была приятно удивлена, увидев, что доводы, приведенные Федером с целью избавиться от необходимости писать ее портрет, оказались не столь уж убедительными. Однако он не мог их не повторить, поскольку высказал их накануне в разговоре с Деланглем. Как ни мал был опыт Валентины в подобных вещах, все же, с присущей умной женщине проницательностью, она заметила, что, сравнивая свою работу с шедевром, который они рассматривали, Федер совершенно преобразился.

Без сомнения, эта чрезмерно выдвигавшаяся вперед нижняя губа являлась погрешностью против красоты, и Федер остро ощущал это, но она выдавала какую-то способность любить страстно, способность, которая, неизвестно почему, в эту минуту чрезвычайно его волновала. Он был охвачен непреодолимым желанием писать портрет Валентины, но, чтобы добиться этого, надо было сказать Деланглю нечто совершенно противоположное тому, что он говорил ему накануне. Делангль был не из тех людей, которые знают меру в своих шутках. Заметь он перемену в планах Федера, он мог бы вскричать: «Знаешь что, сестренка, поблагодарим твои красивые глаза — это они изменили решение знаменитого художника» — и, двадцать раз повторив громовым голосом эту фразу со всяческими вариациями и добавлениями, он причинил бы Федеру невыносимую пытку. Следовательно, Федеру надо было притвориться, что он сдался на доводы Делангля, и если уж отступиться от своего вчерашнего мнения, то проделать этот столь нередкий в наш век маневр со всей ловкостью депутата, отнюдь не изменяющего своему слову. А главное, надо было во что бы то ни стало скрыть, что в действительности он придавал теперь работе над этим портретом огромное значение.

Чтобы переменить так быстро свое мнение и в то же время не показаться смешным, Федеру на минуту понадобился весь его ум. Во время этого маневра он совсем забыл о роли Вертера. Валентина заметила происшедшую в нем перемену в тот самый миг, когда она совершилась, и была крайне удивлена. Внимательный взгляд Делангля становился опасен. Наименее плоским, что нашел сказать наш герой, оказалось заявление, будто выражение благочестия и какой-то ангельской чистоты, присущее модели, одержало верх над ленью... Да, приходилось сознаться, что лень была единственной причиной его вчерашних отказов. Вчера он чувствовал себя очень утомленным от множества портретов, которые ему пришлось написать после выставки, но так как он намерен подарить изображение Мадонны одному из монастырей ордена Посещения девой Марией св. Елизаветы, по отношению к которому у него есть кое-какие обязательства, то...

— Что же это за монастырь, сударь? — спросила Валентина.

Это были первые слова, которые она произнесла с некоторой уверенностью. Благодаря великолепно иллюстрированной географической карте, висевшей в трапезной монастыря, где она воспитывалась, ей были известны названия всех монастырей этого ордена.

Столь неожиданный вопрос застенчивой молодой женщины едва не застиг нашего художника врасплох. Он ответил г-же Буассо, что, по-видимому, через несколько дней сможет сообщить ей название монастыря, но что в данный момент он еще не вполне располагает этим секретом. В ответе художника г-жа Буассо уловила главным образом согласие писать ее портрет, согласие, которого она опасалась не получить. Ибо насколько неприятной казалась ей еще недавно необходимость переносить из-за какого-то портрета взгляды незнакомого человека, настолько же естественной представлялась ей сейчас мысль о том, что ее портрет будет писать этот знаменитый художник, такой скромный и такой простой. Таково преимущество людей, обладающих непосредственным характером: если порой они совершают ужасные неловкости, если порой в свете они идут навстречу верной гибели, то, с другой стороны, их влияние на характеры, с ними сходные, бывает решающим и немедленным. А характер юной Валентины являлся олицетворением простодушия и непосредственности, когда непреодолимая застенчивость не замыкала ее уста.

Заканчивая осмотр шедевра современной миниатюры, Федер и Валентина выказали большую холодность, — видимость, во всяком случае, была такова. Федер удивлялся собственным ощущениям и то и дело вспоминал о трудной роли, которую взял на себя, внезапно согласившись в присутствии Делангля на ту самую работу, от которой накануне отказался с такой убедительной настойчивостью. Валентина тоже была удивлена, сама не зная, почему. Она и не представляла себе, что в Париже есть такие люди, как этот господин, который ведет себя совсем просто и как будто вовсе не хочет быть приятным в обществе и привлекать всеобщее внимание, а между тем за несколько минут успел всецело завладеть ее собственным.

Быть может, читатель, если он парижанин, не знает, что в провинции «быть приятным в обществе» значит всецело овладевать разговором, говорить громко и рассказывать полные неправдоподобных фактов и преувеличенных чувств анекдоты, героем которых, что совсем уж нелепо, всегда оказывается сам рассказчик. Со всей своей монастырской наивностью Валентина спрашивала себя: «Да приятен ли в обществе этот господин Федер?» Это свойство — быть приятным в обществе — было неотделимо в ее представлении от громкого голоса и пустой болтовни какого-нибудь краснобая. Таково было условие, необходимое для успеха в обществе за сто лье от Парижа, и это условие отлично выполняли сейчас г-н Буассо, ее муж, и г-н Делангль, ее брат: они кричали во все горло, то и дело перебивая друг друга. Они спорили о живописи, и так как ни тот, ни другой не имели об этом виде искусства ни малейшего представления, то сила их легких щедро возмещала недостаток ясности в мыслях.

Федер и Валентина смотрели друг на друга, не обращая ни малейшего внимания на этот ученый спор, с той, впрочем, разницей, что Валентина, верившая еще всему, что ей говорили в монастыре и что повторяли при ней в провинциальном обществе, считала его возвышенным, в то время как Федер думал про себя: «Если бы я имел глупость привязаться к этой женщине, то вот какие крики с утра до вечера звенели бы у меня в ушах». Что касается Буассо и Делангля, то они были до такой степени очарованы глубоким вниманием, какое, как им казалось, уделял их спору о живописи Федер, человек, награжденный орденом, что оба одновременно и от чистого сердца оглушительными голосами пригласили его обедать.

Федер, тоже без размышлений и руководствуясь главным образом ужасной болью в ушах, отказался от обеда с решительностью, которая показалась бы оскорбительной любому человеку, кроме двух гасконцев, столь уверенных в своих достоинствах. Федер и сам удивился горячности своего отказа и, испугавшись, что мог обидеть этим г-жу Буассо, в которой он угадывал более тонкие чувства, поспешил дать кучу объяснений, принятых Валентиной с полнейшим равнодушием. Ее душа целиком была занята разрешением все того же вопроса: «Приятен ли в обществе этот господин Федер?» Исходя из того, что он не рассказывал потрясающих анекдотов и не обладал громовым голосом, она дала на свой вопрос отрицательный ответ, и ответ этот почему-то доставил ей несомненное удовольствие. Молодая женщина инстинктивно, сама не зная почему, боялась этого молодого человека: у него было бледное лицо, тихий голос, но взгляды его говорили о многом, несмотря на всю их робость. Когда он отказался от обеда, она почувствовала большое облегчение. Правда, решительность отказа несколько удивила ее, но у нее не было времени останавливаться на анализе этого обстоятельства; вся ее душа была занята разрешением следующего затруднительного вопроса: «Если Федер не принадлежит к числу людей, приятных в обществе, то что же он такое? Следует ли отнести его к разряду скучных?» Однако она была слишком умна, чтобы утвердительно ответить на этот вопрос.

Весь остаток дня она провела в размышлениях о том же самом. Вечером, в театре, — ибо жена г-на Буассо, вице-президента коммерческого трибунала, должна была ежедневно бывать в театре, — она пережила приятную минуту: привлекательный актер, исполнявший роль влюбленного в пьесе Скриба, показался ей в каком-то месте пьесы очень похожим на Федера и своими манерами и тоном. Валентина, только в девятнадцать лет вышедшая из монастыря, где она наслушалась всяких скучных вещей, вынесла оттуда счастливую способность не обращать ни малейшего внимания на то, что говорилось вокруг нее. Тем не менее на обратном пути из театра, когда, соблюдая законы приличий, они ехали к Тортони есть мороженое, она услыхала, как кто-то произнес имя Федера, и вздрогнула. Это говорил ее муж:

— Портрет, написанный столичной знаменитостью, обойдется мне в шестьдесят звонких наполеондоров. Зато в Бордо он принесет мне почет. Вы его друг и должны оказать мне услугу, уговорите его поставить на портрете свое имя, да поразборчивее. Оно слишком дорого, черт побери, чтобы быть запрятано под рамой. А что, не начал ли он, с тех пор как стал кавалером ордена Почетного Легиона, рисовать рядом со своим именем маленький крестик? Я видел такие вещи в «Королевском альманахе». Если он хоть раз сделал это, уговорите его нарисовать маленький крестик и на нашей картине. У этих модных художников есть свои приемы. Маленький крестик может удвоить ценность портрета и послужить лучшим доказательством того, что он принадлежит именно его кисти.