Четвертый Рим - В. Галечьян

— Здорово ты их, Стефан Иванович, — захихикал Володечка, отрываясь от клавишей и глядя с обожанием на грузного шефа. Вдруг он с неожиданной прытью подскочил к зазевавшемуся директору, сорвал у него с головы венок и бросился опрометью за шкаф.

— Отдай венок, падло! — прогремел директор, мерной поступью направляясь к шкафу и стягивая с себя ремень. — Отдай, кому говорят. Деньги бюджетные, сука позорная! — Рука с ремнем поднялась и сильно шваркнула вдоль стены, куда директору было никак не подлезть.

— Любит, не любит… Стефан Иванович услышал прерывистое бормотание, и словно стая белых перышек закружилась вокруг его ног.

— Цветы обрывает, паскуда, — охнул директор. Но тут из-за шкафа раздалось придушенное: «Любит!».

Володечка вынырнул прямо головой в директорский живот, ликующе помахивая общипанной метелкой — бывшим венком. Штаны почему-то со Стефана Ивановича спали сами. Зверски рыча, он стянул со своего партнера шаровары, обнажив белую круглую попку и, заурчав, слился с ним в любовном экстазе.

— Любит… — стонал Володечка, не выпуская из потных рук обрывки стеблей.

Преподнеся подрастающему поколению урок практической любви и совсем запыхавшись, директор все же усадил шалуна за клавиши и не надевая штанов пошел гулять по кабинету, шелестя батистовыми кальсонами. Нос у него раскраснелся, а одышка мешала плавности речи, но он невозмутимо продолжил:

— И еще. Одно из главных чувств, которого начисто лишены ученики как в США, так и у нас — это чувство исторической преемственности. Я говорю не о родовых знаках племени, которые сплачивают волчат в стаю по цвету глаз или произношению буквы «р», а о гражданах вселенной, точнее о вселенской гражданственности, которая дается только классическим образованием и вовлечением в поток мировой истории. Не затвержение пустых дат, а слияние с эллинской и римской культурой — вот путь наших учеников, которых мы готовим к возрождению моря российского в его старых берегах.

— А чем знаменита элинско-римская любовь? — полюбопытствовал Володечка.

— Высший Эрот в Риме, как и в Элладе — любовь между мужчинами, понял, обормот?

Володечка озадаченно кивнул, он никогда не подозревал, что даже в сексе Стефан Иванович следует столь высоким образцам.

— Вот что, дружок, — попросил директор, когда отзвучала последняя фраза, — сгоняй-ка ты в аудиторскую для старших классов и попроси педеля подняться ко мне с Луцием. Или сам его позови.

— Попка болит, — пожаловался секретарь. — Не пойду вниз, ко мне ученики пристают.

— А ты их кинжальчиком, — посоветовал директор, — где твой кинжальчик?

Секретарь нашарил под шкафом громадный нож в черных ножнах, перекинул перевязь через шею и исчез за дверью.

— Не вспори кого-нибудь в самом деле, болван! — успел ему рявкнуть вслед директор. Натянув кое-как штаны, Стефан Иванович присел к письменному столу и стал проверять изложения по знаменитой обвинительной речи Цицерона на процессе Каталины.

Раздался деликатный стук и на пороге появился выцветший педель Менелай и ученик предпоследнего класса Луций. Из-за их спин выглядывала довольная мордочка секретаря.

— Оставь нас! — рявкнул директор изумленному педелю и, когда дверь за ним захлопнулась, показал воспитаннику на стул:

— Садись, двоешник! В кабинете воцарилась тишина. Директор читал изложения, а Луций косил взглядом на многочисленные портреты римских императоров и полководцев, всех как на подбор прямоносых, в белых венках и тогах.

«Где бы такое полотно раздобыть? — размышлял Луций, не спуская глаз с белоснежных одеяний императора Августа. — У нас в спальне ни одной целой простыни не найдешь. Я понимаю одна дырка для головы, но когда их десять мелких, как горох…»

Тут директор отложил в сторону стопку изложений и довольно грозным взглядом воззрился на ученика.

— Покоя от тебя нет, — проворчал он, бросая через стол легкую фотографическую карточку. — Физиономистику вам Куц читает, ну-ка не посрами учителя. Что ты скажешь об этом субъекте?

Луций подхватил карточку двумя руками. Лицо товарища юных лет смотрело на него сквозь фотографический блеск и глянец.

— Так это, — сорвалось с его припухлых губ, но тотчас в мозгу клацнул челюстями сторожевик, и Луций невозмутимо продолжил: — Так это… не наш. В лицее таких нет, господин директор.

— Знаю, что нет, — директор добродушно выругался и вдруг пододвинулся к Луцию вплотную. — Давай сюда свою глупую башку, — пропел он, оплетая голову студиуса сложными резиновыми петлями и предъявляя для опознания сотню фотографий неизвестных лиц. После чего нажал на предательскую кнопку и стал смотреть на экран.

Десятки физиономий отражались в мозгу Луция, а бесстрастный самописец фиксировал всплеск эмоций. Линия эмоционального отклика шла плоско, пока на экране не возникла фотография, которую Луций только что мял в руке. Тут же образовался пик величиной с Гималаи.

— Кому ты баки заливаешь? — спросил директор, презрительно глядя на Луция. — Я вас, подлецов, насквозь вижу. Сейчас же снимай штаны, подвергну тебя наказанию.

— Господин Стефан, я такими вещами не занимаюсь, — строго отчеканил Луций, но директор и сам понял, что хватанул лишка.

«Да и силы мои не те», — разумно подумал директор и отодвинулся от строптивца, сам внутренне довольный.

— Ты что, до сих пор не початый? — спросил он удивленно потому, что не в обычаях школы было ломаться перед высоким начальством. — Или просто недисциплинированный?

Луций тоскливо молчал, свесив набок длинноволосую голову и подперев ее рукой.

— Ну ладно, — сказал директор, — отзываются о тебе неплохо, так что я тебя за проявленную дерзость не накажу. Пока не накажу. Но если ты, едва увидев эту злокозненную рожу, не бросишься опрометью ко мне, даю тебе честное римское слово, что отдам национальным гвардейцам, а ты слышал, небось, какие у них большие и ненасытные пики.

— Отдай меня, — пискнул Володечка, появляясь на пороге, и отблеск страшной ревности пробежал по его холеному личику. — У них уже занятия начинаются, — кивнул он в сторону Луция, который сидел, придавленный обращением с ним директора и страшной угрозой, которая могла в любую минуту сбыться.

Тем более что друг его юности уже неделю тайно приходил в лицей и практически жил в нем, пользуясь тем, что всех воспитанников ни один педель не знал в лицо.

— Ну иди, — кивнул головою директор, увидя, что молодого человека проняло, что называется, до костей. — Володя, проводи!

Пока Луций шел по длинным школьным переходам и пролетам до своего дортуара, настроение у него стало меняться, и он начал приходить к выводу, что жизнь, может быть, не так уж и плоха.

«В конце концов, — подумал он, — если я не отвечаю за своих отца и мать, за их роковые опыты и еще более роковые судьбы, то какого хрена я должен отвечать за Никодима, если он всюду шкодит как сиамский бойцовый кот и умудрился насыпать дерьма за пазуху самому директору».

2. ДОСТОИНСТВА РЕЧИ

Лекции по римской риторике с беспощадной регулярностью читались через день в продуваемом всеми ветрами зале для торжественных приемов с невесть когда пущенным на растопку наборным паркетом, опасно нависающими островками недосбитой штукатурки лепного потолка, со створчатыми окнами в два человеческих роста и щелями в кулак толщиной. Давно не мытые, закопченные снаружи и запыленные изнутри стекла служили надежной преградой дневному свету, а на месте других серели разбухшие, покореженные фанерные листы. Необходимая освещенность учебного помещения поддерживалась на достаточно высоком уровне благодаря многочисленным, ничем не заполненным зияющим пустотам в оконных переплетах.

Преподавательский контингент состоял из двух ящиков разного цвета и величины. Патриархом выступал маленький черненький ящичек, являющийся не чем иным, как обычным магнитофоном. Ответы на вопросы на понятной человеческому уху речи должен был давать сверкающий компьютер шестого поколения из последней заграничной поставки. Возможности его, правда, были известны лишь теоретически, поскольку никаких вопросов по читаемому курсу на занятиях никогда не задавалось. Преподаватели были ограждены от слушателей невидимым электронным барьером, не пропускающим сквозь себя никаких предметов как органического, так и неорганического состава. Любого пытающегося приблизиться к кафедре немедленно било током, напряжение которого превышало 220 вольт.

Несмотря на неблагоприятные условия, как только из динамиков раздавались первые монотонные слова электронного диктора, прозванного студентами Цицероном, слушатели раньше или позже начинали клевать носом в зависимости не от темы занятий, а исключительно от времени года и атмосферных характеристик. Кроме всего прочего, голос заикался, что скорее всего было связано с давно вышедшими сроками пользования магнитофонной кассетой, заменить которую было абсолютно нечем.