Чудеса под куполами (сборник) - Андрей Угланов

Макухин чувствовал, что дело зашло слишком далеко, и на ловцов не обращал внимания. Закусив нижнюю губу, он весь превратился в слух и ждал, не послышится ли издалека звук мотора либо чьи-то голоса. Иногда ему казалось, что он что-то слышит, и тогда сердце начинало часто и громко пузыриться в груди. Он хватал Привалова за руку и что-то мычал, сильно дрожа всем телом. Сашка останавливался на мгновение, и тут же слышалась приглушенная ругань сквозь зубы со стороны воды. Вслед за этим следовало очередное послание Паше, и сеть снова медленно ползла по дну, поднимая невидимую в ночной глубине муть.

Первым устал Сашка Привалов. Он все чаще падал на мокрой глине, но не уступал веревку Паше – тот мог упустить ее и все испортить. А чувствовалось, что в сети что-то есть!

Из темноты, где греб Степан, доносилось громкое дыхание, и скоро баянисты услышали шепот:

– Все, мужички! Стойте на месте, – дядя Степа звонко сплюнул в воду, – держите конец! – Послышался звук раскручиваемой с грузом веревки, и рядом с Макухиным упал на землю камень. – Хватайте конец и подтягивайте к берегу.

Паша отыскал в темноте шнур и, перекинув его за плечо, потащил по крутяку от воды. Он падал, вскакивал и снова тащил, упирался ногами в бугорки и напрягался изо всех сил, понимая, что все обошлось и осталось только вытянуть лодку со Степаном и сетью.

– Горе луковое, давай назад! – услышал Макухин и почувствовал, что шнур дергают назад.

Возле мерцающей воды копошились два силуэта. Механик вылез из лодки и, встав по-крабьи, вытягивал сетку. Уже издалека было видно, что в ней кто-то извивается. Но подойдя поближе, Паша обомлел: плотно, почти одна к одной в ячейках трепыхались «золотые» рыбки – стерлядки.

Длиннорукий Степан выдирал сеть из реки, издавая при этом непонятные звуки, похожие на голубиное воркование, идущее из коробкообразной груди. Он стоял на кромке воды, собирая полотно в пучок, и бросал бесформенный капрон в большую кучу из нитей и рыбы, что росла за его спиной. Сашка делал то же самое, но в его действиях не ощущалось того вдохновения, с каким орудовал дядя Степа. Привалов здорово устал и тянул сетку елееле, а Паша, пораженный увиденным, стоял и во все глаза смотрел, как из воды появляются новые и новые стерляди. За свою жизнь, хотя и прожил он ее на берегу этой самой реки, не доводилось ему видать такого – про «золотую» рыбку только говорили, но чтобы ловить!..

– Чего смотришь, гармонист? – Степан на миг обернулся, не прекращая работать руками. – Бери ведро и вынимай! Да сеть смотри не порви, – в голосе механика появились командирские нотки, но Паша не ощутил никакого протеста: жесткий голос механика Степана Алексеевича стал голосом главаря, чей приказ является законом для трусливой душонки, способной на пакость, если ее только прикроют…

Привалов, не ожидавший такого результата и пошедший на браконьерство из удальства, тоже притих. Его вновь начинал бить нервный озноб, и он принялся вынимать сеть проворнее. Саша не пытался считать сумму штрафа – она получалась огромной, и ему не оставалось ничего лучшего, чем торопиться и надеяться, что все сойдет с рук. Мысленно он проклинал и Степана, и этого заморыша Макуху, но бросить их и уйти не мог, сбитый с толку жесткими интонациями механика.

Но то, чего каждый в отдельности ждал и боялся, случилось: издалека послышался шум лодочного мотора. Троица тотчас насторожилась и замерла.

– Лягемте, ребята, на землю-матушку, и если кто пикнет али сказать что захочет… Молитву читать можно, но негромко!

Дядя Степа не очень ласково подтолкнул Пашу, и они метнулись в разные стороны, распластываясь на земле. Тот, кто ехал в лодке, вдруг сбросил газ, и Паша с Сашкой испытали в этот момент ощущение наступившей пустоты, безразличного отчаяния и сознания своей беспомощности. А Степан Алексеевич, разом окаменев, размышлял, как могли их засечь в такой темноте.

«Агитационный» стоял за мыском, и вряд ли можно было его увидеть, двигаясь с той стороны реки, откуда появилась моторка. Двигатель тем временем, тихо поурчав, замолк вовсе. И неизвестно, кто находился в лодке, но тем, кто был на берегу, казалось, что их прощупывают чем-то жарким и горячим, отчего лица покрылись холодной испариной, а удары сердца громко отдавались в барабанных перепонках.

Ожидание затягивалось. Темный силуэт лодки стал уже различим в рассеянном ночном свете. Вырисовывались и две человеческие фигуры, всем своим видом и настороженностью говорящие, что они внимательно слушают и им достаточно одного звука, чтобы наброситься, скрутить руки, задержать… – ночью каждый шорох далеко разносится по спящей реке. Степан услышал, как бьют хвостами стерлядки, что остались брошенными вместе с остатком сетки на мелководье. Он понял, что попадется на этот раз крупно и не только со штрафом – дело пахло сроком! Да на беду, еще рыбы угораздило целую пропасть…

– Гаврилыч, погнали на Барсучью! Здесь, кажись, тихо, – сказал кто-то в лодке, и сразу вжикнул звук заводимого «Вихря».

Когда шум мотора сравнялся с комариным писком, дядя Степа встал, отряхнулся и пошел к сетке. За ним вскочил Сашка и бросился бегом помогать ему. Макухин продолжал лежать и встал только тогда, когда Степан притащил в картузе речной воды и вылил ее Паше на голову.

– Второй раз не повезет, – шептал торопливо механик. – Барсучья через три поворота, часа полтора – и снова здесь. Вы уж постарайтесь, не губите себя, – тараторил Степан, показывая, как вынимать стерлядок из сетки.

Он выдирал рыбу вместе с клочьями кожи и бросал в мешок. Гладкие холодные рыбешки не бесновались, попав из привычной среды в цепкие руки, а плавно поводили из стороны в сторону красивыми хвостами и вытягивали судорожно рыльца.

Когда грязную сеть освободили от рыбы, рядом с полными мешком и ведром лежала на земле внушительная горка стерляди, которую просто некуда было положить. Сашка наотрез отказался снять рубаху, чтобы сделать подобие мешка и унести то, что осталось лежать на земле. Пришлось побросать излишки в небольшую ямку и привалить сверху плоской известковой плитой, благо их валялось вокруг предостаточно. Кинуть в реку Степан побоялся – вдруг заметит кому не положено…

Паша Макухин находился в состоянии отупения. Усталость, физическая и моральная, так подействовала на него, что он не вдумывался в то, о чем ему говорили, а покорно собирал в охапку сеть и перетаскивал каменную плиту. Наконец, когда со всем было покончено и они шагали назад, к теплоходу, до него начали доходить разглагольствования дяди Степы. Механик уже поверил в свое счастливое избавление и стал разговорчивым. Сгибаясь под тяжестью мешка и скомканной сети, он бормотал себе под нос, не заботясь о том, чтобы его кто-то слушал.

– Как только придем, вы ее сразу в оборот, то есть почистите! Ведро ваше. Честно заработали. А в ём рублей на пятьсот, если по госцене, по штрафу. – Он перевел дыхание и продолжал: – Чистить просто: в брюхо ножиком – и требуху за борт. Но смотри не проморгай! В ином брюхе и икорка может оказаться, тогда в баночку ее и сольцой пересыпать – часика через три уже на хлебушек можно, да на маслице! Рыбку почистите, сложите в ведерко и водичкой прилейте – тогда тащите ко мне в машинное. Сварю в лучшем виде! Да несите шустрей, сейчас жарко, враз испортится.

Они подходили к спящему теплоходу, а Степан никак не мог угомониться:

– А вы, ребята, ничё, подходящие! Впервой, видать, так рыбалили? В другой раз легче будет, – он обращал последние слова преимущественно к Сашке, и тот, почувствовав это, повернулся лицом к дяде Степе.

– В другой раз заместо меня Оськин пойдет, – устало ответил он механику, – или детей вон позови, они еще глупые, может, согласятся, а может, и сразу харю тебе набьют – все может быть.

Привалов на ходу снял рубаху, потом со злостью стащил грязные брюки и медленно зашел в воду. Несколько минут он отфыркивался и смывал с себя мокрую глину, окунаясь с головой, затем вышел на берег.

– С рыбой ко мне, Паша, не подходи. Ни чистить, ни жрать ее не буду.

Сашка стер с лица капли воды, подхватил одежду и зашел по сходням на теплоход. Там он развесил мокрую рубаху и штаны на бортике в корме и ушел в кубрик спать.

– Ничего, проспится – по-другому заговорит! – проворчал вслед Сашке дядя Степа и тоже зашел на палубу. – Ты чистить начинай, что в ведре, а я вернусь за лодкой, – обратился он к Паше и, бросив в машинное отделение мешок с сетью, торопливо убежал.

Стрелки часов показывали половину четвертого утра. И если бы Павел Макухин оторвался на миг от ведра со стерлядью и смахнул вымазанной в крови рукой прядь волос со лба, то увидел бы неповторимый июньский рассвет, увидел бы полет стрижей, гоняющих низко над водой утренних насекомых, и саму воду, слегка затуманенную и парящую. Увидел бы неяркое раннее солнце, меняющее небесные краски прямо на глазах, и капельки росы, осевшей на висящей у камбуза клеенке Екатерины Алипповны.