Последний апокриф - Семен Злотников

На полу застонал и задергался Нарцисс.

– Яко тако яичко, таку-растаку, я нэ панымаю! – истерично голосил Джордж, молотя изо всех сил мальчугана телефонной трубкой по голове. – Это яко же тако-растако яичко! – хохотал он, пританцовывая и выдирая из стены телефонный шнур вместе с розеткой (он и сам, спроси его в эту минуту, не сумел бы объяснить мотива безудержного веселья и отваги, до краев, казалось, наполнивших все его существо!).

И так же спонтанно Джордж обнял свою юную и прекрасную жену и спросил у нее напрямик, любит ли она его.

– А як же! – не раздумывая, ответила она на приятном украинском наречии.

– Тогда поспеши! – поторопил ее Джордж.

Неожиданно у Луизы глазенки зажглись зеленым и золотым.

– А что нас там ждет? – пытливо поинтересовалась она.

– Карнавал! – мгновенно, не раздумывая, пообещал Джордж, от чего, к слову, сам остолбенел – ибо еще минуту назад он понятия не имел, что их там, в Венеции, ожидает!

– Какой карнавал? – закричала Луиза.

– Потрясающий! – он усмехнулся в усы (усмехнулся в усы – вроде штампа, крупье усов принципиально не носил!).

– А ты меня любишь? – с надеждой спросила Луиза (ведь знала, что любит, и все же спросила!).

– А як же! – ответил крупье, одаряя жену тугим кошельком.

– Мало! – не глядя, сказала жена.

– Достаточно! – строго парировал муж.

Наконец они обнялись, и тогда-то он незаметно вложил ей в ладошку яйцо…

– Зачем? – по-детски изумилась Луиза.

– Затем! – усмехнулся Джордж и сообщил ей на ушко такое, от чего она радостно завизжала и запрыгала, как маленькая сладкоежка, получившая шоколадку в награду за хорошее поведение.

– Любимый, пообещай, что приедешь ко мне? – трогательно пролепетала очаровательная негодница (с ударением на «любимый», «пообещай» и «приедешь ко мне»!).

– Яичко, не дай бог, не ешь! – предупредил ее Джордж, затравленно оглядываясь по сторонам.

– Тебе уже жалко яичка для меня? – немедленно обиделась и расплакалась Луиза.

– Мне для тебя… – начал Джордж и осекся (будто кто-то толкнул его в бок!). – Мне для тебя… – повторил он растерянно и умолк.

– Несчастное яичко пожалел! – оскорбленно стонала она.

– Я… – было опять начал Джордж и вдруг содрогнулся от страшной пощечины. – Я… – ему на минуточку сделалось не по себе!

– Что яичко – тебе, и что ты – яичку? – допытывалось Луиза.

Он же в ответ только тряс головой, строил загадочные гримасы и прикладывал палец к губам.

А тут еще к ним в дверь позвонили – три раза…

43…Луиза рванулась к двери – Джордж еле успел ее удержать.

– Не открывай! – сдавленным шепотом попросил он.

– Почему? – срываясь на крик, удивилась она.

– Потому! – крикнул Джордж (при всем желании он не мог ей всего объяснить, даже если бы мог!).

Звонки в дверь между тем следовали один за другим.

– Жди меня всякий день до вечерней зари, у черного входа во Дворец Дожей, одевайся монашкой, веди себя скромно, к гондольерам не приставай! – шепнул Джордж напоследок жене.

– Как, совсем? – испугалась она.

– Поклянись! – грозно потребовал он.

– И ты себя, миленький, береги! – попросила она на прощание вместо клятвы.

– И ты – себя! – тоже смягчился он, растроганный ее просьбой.

– Уж поберегу… – зареванно пообещала она, хоронясь в платяном шкафу…

44…В квартиру звонили без перерыва.

Ухватив юного соперника за щиколотку, Джордж рывком, грубо поволок его за собой.

Понятно, подросток по ходу больно стукался головой о мебель и углы – но Джорджа, похоже, сие не сильно заботило.

– Иду, иду! – весело кричал он неведомым визитерам.

Аккуратно прислонив юношу к двери, он повернул ключ в замке, отступил в сторону и крикнул:

– Заходите, господа!

Тяжеленная входная дверь со страшным хлопком распахнулась – будто по ней произвели залп из катапульты.

Несчастного Нарцисса, как куклу с трухой, так и отшвырнуло вглубь прихожей.

И тут же в жилище ворвались двое бритоголовых в черных кожанках (Пэтро и Данила, кому интересно!) и с упоением принялись топтать юношу и уничтожать.

Дабы отвлечь бандитов от шкафа, в котором пряталась любимая женщина, Джордж незаметно выскользнул на лестничную площадку и фальцетом пропел: «Фигаро здесь, Фигаро там!»

В то же время в Китае…

45 …Иннокентий, одетый точь-в-точь как китайский монах, с посохом и клеткой с Конфуцием в руках, спускался с прозрачных заоблачных высот на грешную землю.

В траве под ногами стрекотали кузнечики, над головой, пронзительно покрикивая, зигзагообразно носились пестрые пичуги, в синем небе кружили орланы, на крутых склонах гор паслись отары овец.

– Ю, ответь, куда мы идем? – спросил попугай (разговор, к слову, происходил на прекрасном русском языке, которым Конфуций также владел в совершенстве!).

– Домой! – был ответ.

– Называется, объяснил! – возмутился Конфуций.

– К себе домой, – чуть подумав, так же бесстрастно повторил Иннокентий.

– Ну, ты стал китайцем – до мозга костей! – искренне восхитился попугай.

Иннокентий молчал.

– Из китайцев – китайцем! – опять прокричал попугай.

Наконец у ручья, где из быстрой воды то и дело выпрыгивала крылатая форель (птицерыбная особь, выведенная в Китае еще во времена Фу), странник остановился на привал.

Первым делом он натаскал гору хвороста и запалил костер.

После чего, изловчившись, поймал на лету птицерыбу и, за неимением сковороды, стал ее поджаривать на собственных заскорузлых ладонях.

Терпения Ю-Иннокентию, по всему судя, было не занимать.

– Да больно смотреть! – закричал попугай.

Руки нашего героя дымились, но не горели – огонь их, похоже, не брал.

– Бэдная, бэдная форэль! – сокрушался Конфуций, для пущего впечатления налегая на «э» оборотное.

Наконец, когда рыбьи бока подрумянились, Иннокентий присел у воды на валуне и закрыл глаза.

– Ты бы ел уже, что ли! – не выдержал попугай.

Иннокентий, однако, смотрел на Конфуция глазами, полными слез.

– Убил, теперь плачет! – воскликнула птица с укором.

Иннокентий молчал.

Визуально, как говорится, он находился у ручья, но фактически – где-то далеко…

Поди догадайся, что есть человек: то, что мы видим, или то, что не видим?..

Вечерело.

Неведомый клещ прокрался птице под перья и принялся сосать из нее кровь.

Сначала пернатый философ терпел, дабы не спугнуть тонкое состояние своего двуногого спутника, но потом вдруг затрясся, запрыгал и принялся рвать на себе разноцветные перья.

По-прежнему молча, разглядывая рыбу, Иннокентий пытался ответить на главный вопрос бытия: и что наша жизнь?

Конфуций, покончив с клещом, повеселел и предложил им обоим взглянуть на искомый предмет спокойно и не спеша – как, собственно, и учил мудрый Чан Кай Ши!

– Итак, мы имеем живую форель… – Конфуций тут выдержал двадцатиминутную паузу, – но и тебя мы имеем (пауза – тридцать минут!)… и тоже живого!

Иннокентий кивнул: так, наверно, сказал бы учитель!

На минуточку, благодаря попугаю, он вспомнил старого Чан Кай Ши с его интересной манерой вести философскую беседу подчеркнуто неспешно!

– Но тебе надо есть… – произнес пернатый философ, помолчав еще сорок минут, – хотя бы потому, что тебе надо есть (еще пятьдесят минут!)!

Попугай изъяснялся туманно, но смысл его слов был понятен: нельзя утверждать, что ты жив, пока ты не понял, что значит жить.

И опять Иннокентий подумал, что птица права.

– Но ближнего жрать не годится! – продолжил Конфуций спустя еще полтора часа. – А с другой стороны – как не жрать?..

– Душа этой рыбы со мной говорила, – тоже помолчав, с грустью признался Иннокентий.

Попугай аж подпрыгнул: «Как, жареная душа?»

– Душа – она вечна, – печально ответил человек, – даже когда она жареная!

– Однако, пассаж! – аж подпрыгнул от удовольствия попугай…

46 …И тут же Конфуций припомнил свой давний спор с Чан Кай Ши: «Душа, – бывало, говаривал дед, – она или есть, или ее нет».

На что он, Конфуций, ему возражал: «Душа – она или есть, или – или…»

Он, птица, именно так и говорил, а не иначе: «или – или!»

Или могло означать что угодно:

или кто-то ее, в смысле душу, похитил;

или она, к примеру, по собственной воле отправилась полетать;

или, заигравшись, сама заползла подремать под кровать;

или – вдруг спряталась в старом шкафу;

или – растворилась в бокале вина;

или – в солнечном зайчике;

или – в капле дождя…

Да мало ли!

Говоря о душе, он, птица, в отличие от человека, был осторожен.

Он мог сказать: или она есть, но никогда – или ее нет…

47 …Иннокентий молчал.