Блуждающие токи - Вильям Александров

— Задержался, — смущенно сказал Ким, и лицо его, сияющее счастьем, видимо, было до того красноречиво, что Алька больше ничего спрашивать не стала, только сказала сердито:

— Иди, звони маме, она там волнуется на дежурстве.

— Анна Ильинична все там же, в неотложке работает? — спросил Федор, и Ким удивился, что он помнит имя-отчество его матери. Ведь бывал он у них в доме раза два или три, не больше, еще в студенческие годы.

— Там же, — сказал он, — только теперь на выездах. Пойдем, позвоним… Тут автомат на углу.

Они вышли, и, пока спускались по лестнице, Федор внимательно оглядывал стены в подъезде.

— Ты чего? — спросил Ким.

— Да вот, смотрю, кабель-то телефонный протянут.

— Кабель есть, а телефонов нету. Третий год подстанцию делают, никак не пустят. Массив, гляди, какой.

— Да… Огромный массив, — сказал Федор. — Я ехал, ехал, думал, заблудился, в другой город попал.

— А он и есть город. Триста тысяч, представляешь?!

Они пошли между ровных, как кубики, не отличимых друг от друга домов, и Федор все разглядывал фасады и лоджии, выходящие в обратную сторону.

— Интересно? — кивнул головой Ким.

— Да, как в кино. В итальянском. Отсюда смотришь — все гладко, красиво. А с той стороны — жизнь в разрезе. Я-то чего, собственно, приехал… С Виталием, знаешь, что?

— Нет, ничего не знаю.

— В больнице он. Говорят, плохи дела. Подозревают опухоль мозга.

— Да ты что! — Ким остановился, несколько мгновений смотрел на Федора не мигая, пытаясь понять, что тот сказал. Но понять было трудно. — Погоди, чепуха какая-то! Да я ж его видел недавно, в магазине встретил, он еще биллиард детский тащил…

— Ну и что?

— Как что! Нормальный, веселый Виталий. Как всегда. Он мне еще пару анекдотов кинул. Посмеялись. Никакой опухоли в помине не было…

— Так бывает, — сказал Федор изменившимся вдруг, каким-то усталым голосом. И от этого тоскливого голоса Киму сделалось страшно.

— Где? — спросил он хрипло.

— В неотложке. Будешь разговаривать с матерью — спроси.

Анны Ильиничны на месте не оказалось, уехала на вызов с врачом. Ким попросил к телефону знакомую сестру, и та подтвердила: да, есть такой, и предполагаемый диагноз подтвердила, сказала, что, возможно, переведут в хирургическую клинику, будут оперировать.

Это было непостижимо… У кого угодно, но у него… Сухопарый, подвижный, веселый — сама жизнь… Представить это было мучительно трудно.

— Слушай, — сказал Ким, — что-то никак в голове не укладывается. Поедем к нему!

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Давай лучше завтра. Может, узнаем что-нибудь.

— Ладно, — согласился Ким, — давай завтра. Я маму попрошу, чтоб узнала.

— Обязательно. И еще спроси, может, достать чего-нибудь надо, принести или там помочь как-то.

Ким посмотрел на Федора, на его окаменевшее вдруг лицо, и ему опять стало страшно, потому что он почувствовал неотвратимость этой беды, в которую инстинктивно старался не верить.

Они пошли назад и всю дорогу молчали.

А когда пришли, увидели, что Алька стоит на балконе, перегнувшись через перила, весело щебечет кому-то там внизу, заливается счастливым хохотом и опять что-то игриво говорит, ей отвечают снизу хором три голоса, и в такт словам подыгрывает гитара, буйно врывается в комнату потоками солнце, через стенку доносится упоительный голос Магомаева. И все показалось вовсе не таким уж серьезным, а скорее совсем не страшным, ведь бывает же ложная тревога, ну, мало ли бывает таких случаев, когда все оказывается не так, и скорей всего это именно тот случай. Ну не может же быть, в самом, деле, чтобы так безмятежно сияло солнце, хохотала Алька, звенела гитара, и в это время… Нет. Ерунда…

Они оба одновременно почувствовали, видимо, одно и то же, и оба одновременно улыбнулись.

— Слушай, — сказал Федор, — ты говорил когда-то, что у тебя наброски были по дренажным станциям. Помнишь?

— Были. Начинал когда-то.

— Мне вот сейчас тоже начинать, ты знаешь… А тут… — он притронулся к виску пальцем, — пустота пока что абсолютная. Ну, просто Торричеллева пустота. Космос какой-то… Думал, думал, с чего начинать, решил к тебе поехать. Может, посмотрим твои записи?

— О чем разговор! Конечно, посмотрим. — Ким просиял даже, когда понял наконец. Он с удовольствием поможет сейчас Федору, вот только найти надо все эти записи.

Это были старые записи, он делал их давно, еще тогда, когда только начинал заниматься блуждающими, потом он занялся другим, про это забыл даже. Но где-то ведь они есть, эти записи.

Он притащил железную стремянку и с помощью Федора стал выгребать старые конспекты, журналы шестилетней давности, пожелтевшие рулоны чертежей. Стоя на стремянке, он вытаскивал все это из верхнего отделения стенного шкафа, передавал Федору, а тот складывал на пол.

— Слушай, может, бросим это дело, — сказал Федор, когда на полу образовалась внушительная гора бумажного хлама, — втравил же я тебя в историю, обойдемся как-нибудь. Посидим так, может, вспомнишь…

— Нет уж, — глухо донеслось откуда-то из шкафа, — немного осталось.

Ким почти весь скрылся наверху, одни ноги торчали, он чихал, потом радостно восклицал что-то, потом опять чертыхался.

Наконец он вылез оттуда, всклокоченный, пропыленный, но довольный, торжественно неся на развернутых ладонях красную коленкоровую тетрадь.

— Вот!.. Пожалуйста!.. И надо же затолкать в самый конец!

Они сидели до позднего вечера, разбирались в записях, а когда устроили перекур, посмотрели на часы, было без десяти двенадцать.

Федор остался ночевать.

Где-то уже в начале первого они услышали, как под окнами остановилась машина, хлопнула дверца, кто-то сказал: "Спасибо", — и машина стала разворачиваться.

Ким посмотрел в окно.

— Санитарная. Кажется, мама.

Потом тихо заворочался ключ в замке, заскрипела вешалка, щелкнул выключатель в коридоре, затем на кухне.

— Я сейчас, — сказал Ким, — Алька уснула, наверно.

Он вышел, и было слышно, как он разговаривает с матерью на кухне, спрашивает о чем-то, и она отвечает ему очень тихо, низким, грудным голосом.

Потом они вместе вошли в комнату, где сидел Федор, Ким зажег верхний свет, и Федор сразу узнал эту не старую еще женщину, с хорошим, но очень усталым лицом, с короткой стрижкой седых, отливающих металлическим блеском волос.

Он вспомнил, что еще на втором курсе Ким отсутствовал несколько дней, а потом пришел какой-то странно молчаливый, и Федор узнал, что после многолетней разлуки он встретился с матерью. Они потеряли друг друга в войну. Мать Кима была медсестрой, ушла на фронт с первых же дней, попала в окружение, прошла плен, фашистский концлагерь, скитания, а когда вернулась, не могла найти детей — узнала только, что вместе с престарелой родственницей они должны были эвакуироваться эшелоном в Среднюю Азию — на этом следы обрывались. Думала, что погибли.

Разыскали они друг друга много позже. Ким был уже студентом. А вскоре Федор увидел его мать. Они готовились сдавать сопротивление материалов, это был один из самых трудных экзаменов, все чувствовали себя неуверенно, а Ким считался самым большим знатоком сопромата. Решили ночь перед экзаменом провести у него, купили пачку черного кофе, чтоб спать не хотелось, и поехали к нему, кажется, вчетвером, на старую еще квартиру.

Дверь им открыла эта самая женщина, и вот тогда на всю жизнь Федор запомнил это лицо, и особенно глаза — живые, приветливые, но где-то глубоко внутри, па самом дне, переполненные неизбывной, давней болью, которая против воли вдруг выплескивалась в какие-то мгновенья, и тогда они как бы заволакивались черной тенью.

Но это было только в короткие мгновенья… В остальном же Анна Ильинична была тихим, приятным человеком, говорила она, правда, очень мало, была сдержанна и молчалива, и даже когда усадила их за стол и кормила ужином, почти ничего не говорила, только слушала их болтовню, присев с краю, возле Кима, и Федор заметил, что она пользуется каждой возможностью, чтобы прикоснуться к сыну, к его рукам, плечам, к волосам его, а Кима это смущает, и оттого между ними все время неловкость какая-то.

Они говорили о чем угодно, как это бывает в студенческих разговорах. Правда, не было той свободы, что обычно, все чувствовали скованность, разговор то и дело угасал, Ким старался взбодрить всех, а потом кто-то вспомнил старую студенческую присказку, что, дескать, когда сдашь сопромат, тогда и жениться можно… В этот момент Федор увидел, как в глазах Анны Ильиничны появилось что-то жалостливо-беспомощное, и та самая черная тень взмахнула со дна своим крылом.

Потом Анна Ильинична ушла на кухню, и Федор видел, что она курила там, стоя у приоткрытого окна.

С тех пор он видел ее раза два-три, не больше, но каждый раз она узнавала его и приветливо кивала ему головой.