Лавка - Эрвин Штритматтер

— Имя важно как прям не знаю что, — поучает нас отец.

Я не признаюсь, что у меня другое мнение на этот счет. Я не хочу, чтобы меня высмеяли. Я не мешаю отцу думать, будто я и есть его сын Эзау.

Первые хлебы, возникшие в нашей пекарне, какие-то бледнолицые и расплывшиеся. Накрахмаленный пекарский фартук, словно прихваченный морозом, топорщится над отцовским животом. Отец воздевает к небу облепленные тестяной коркой руки, словно молит бога о спасении, но для сторонника ноябрьской революции бог не существует. Отец мчится во двор и сотрясает толстую подпорку голубятни, словно желая вырвать из земли сердцевину всей усадьбы, но голубятня не поддается. Она смотрит сверху вниз на бессильный гнев отца и цифрами, выбитыми на жестяном флюгере, произносит: «Однатысячавосемьсотвосемьдесятдевять». Однатысячавосемьсотвосемьдесятдевять — это год рождения отца.

Но явиться перед покупателями с непропеченными, осевшими хлебами невозможно! Отец должен блюсти свою пекарскую честь. В детстве он обходился без чести. Чести он научился заодно с ремеслом.

— Мама, а разучиться чести тоже можно?

— Господи, все-то ему надо знать.

Неудачные хлебы отец решает скормить курам, но во время этой операции бог ниспосылает ему, неверующему, благодатную мысль, и мысль выглядит следующим образом: «свинья навстречу — к счастью».

Не снимая фартука, перемазанный тестом, отец идет по меже, туда, где на выселках проживают тетя Маги и дядя Эрнст; фамилия у них Цетчи; и мы можем издали разглядывать их двор в струящемся июньском воздухе. У дяди Эрнста отец выменивает неудачный хлеб на тощего подсвинка и в мешке тащит его по полям.

По выселкам, где живут дядя и тетя, триста дней в году гуляет ветер. Дядя с теткой вовсе не собираются скармливать непропеченный хлеб скотине, напротив, они закладывают его в большие глиняные корчаги и много недель подряд им питаются. Все-таки хлеб от булочника! Какое-никакое, а разнообразие.

Дома отец, похожий на Деда Мороза в пекарском фартуке, вытряхивает подсвинка и тем увеличивает состав нашей семьи. Спинка у нового члена семьи лишь немногим шире, чем у тех стилизованных деревянных хрюшек-дощечек, на которых подают завтрак; подсвинок тотчас начинает отыскивать родное стадо, выскакивает через калитку, пересекает улицу и юркает в сад к мельнику. На своей ветряной мельнице тот не только мелет рожь да пшеницу, он еще дробит овес, молотит гречиху, а главное — в своем жилье под мельницей он печет хлеб. Он наш конкурент. Выражаясь языком высокой политики, он наш заклятый враг по фамилии Заступайт.

Дедушка Заступайтов носит окладистую белую бороду, сорбский кафтан и черную шапочку. Он похож на Толстого в старости, а бранится он, как ветхозаветные герои.

— Ах ты треклятый-растреклятый, — ревет он, — ах ты такой-рассяхой! Поди убери вашу свинью, не то я сам ее прикончу!

Наконец-то отец нашел клапан, чтобы выпустить свой гнев по поводу неудачной выпечки; слепая ярость заставляет его забыть, что он как будущий владелец лавки должен производить благоприятное впечатление на будущую клиентуру. Какое там благоприятное, когда он ведет позиционную войну во Фландрии, око за око, зуб за зуб. Кого именно он убьет у мельника, если тот прикончит нашего подсвинка, отец еще не знает, но он готов на все.

Тут на авансцену выходит наша мать, муза будущей лавки, она оттесняет отца в сторону и произносит такие слова:

— Генрих, Генрих, успокойся!

Она преграждает отцу путь к опрометчивым поступкам, а нам — к лицезрению великой битвы. Старый мельник воспринимает нашу мать в светлом фартучке с крахмальными крылышками на плечах как ангела небесного. Он безропотно пропускает мать, и та устремляется к подсвинку с ласковыми словами. Например, «ах ты, мой миленький!». Подсвинку не нужны ее ласковые слова, он хочет выскочить в калитку, но старый мельник зажимает его у себя между ног, откуда мать беспрепятственно его забирает. Еще никогда в жизни она не имела дел со свиньями, однако она мужественно хватает его за заднюю ножку и тащит со двора. Подсвинок визжит так, будто за ним гонится мясник с ножом, но мать все равно не выпускает его, она только закрывает левой рукой свое правое ухо и благополучно возвращается домой, предотвратив кровопролитную войну с Китаем.

Непропеченные хлебы отравляют не только отца, но и Ханку ядом неверия в свои силы: достаточно ли она натопила печь? И чернявая Марта, которая помогала отцу замешивать тесто, пытается отыскать в этой истории собственную вину. Идеальная форма годного на продажу черного хлеба послевоенной поры куда-то задевалась и ждет не дождется, когда ее отыщут. Вторая попытка отца на этом поприще приводит к возникновению формы, которую можно рассматривать как предшественницу идеальной, и уже приходят люди, признающие новую выпечку за полноценный хлеб и даже покупающие ее.

Первый покупатель — это мой дружок Герман Витлинг.

— Разреши, пожалуйста, я на тебя плюну, — обращается к нему моя мать.

В Босдоме не заведено спрашивать разрешения, если кто-то хочет на кого-то плюнуть.

Герман съеживается, но мать плюет не по-настоящему, она плюет на пол за его спиной и готова поплевать также на деньги первого покупателя, но тут Герман говорит: «Запишите за нами, как раньше». В Босдоме царит дух современной торговли: безналичные расчеты!

И с другими покупателями дело обстоит не лучше. Это все сплошь люди, которые в пекарне при мельнице задолжали за две недели, а то и больше. Мать полагается на деньги, занятые у дедушки, она пускает в ход весь свой шарм и антилогику, чтобы укротить рассудительного отца.

— Если мы будем отпускать в долг, мы переманим всех покупателей от Заступайта, — говорит она и заводит долговую книгу.

Сперва для этой цели берется обычная школьная тетрадь — по двадцать строчек на страницу, но спустя небольшое время приходится заменить ее на толстую амбарную книгу с пронумерованными страницами. На каждой странице красивыми буквами выведено имя должника, буквы похожи на те, какими вышито полотенце в кухне: Кто рано встает, тому бог подает.

Через некоторое время страницы книги украшены образцами почерка всех членов семьи: «Четыри булочки и одна табачная жевачка» — запись отца. Для пробы он несколько раз сделал эту запись с элегантными завитушками на отдельном листке бумаги, а завитушки он подсмотрел у бродячих торговцев.

«Адин фунд лярту», — пишет Ханка. Имеется в виду лярд, белый американский свиной жир.

«Дин фут муки» — это старалась моя сестра.

«Один фунт пошина», — пишу я, потому что дедушка говорит не «пшено», а «пошино».

Бабушка пишет: «Пять силедык», за каковой надписью скрываются соленые рыбки из бочки.

Каждый из членов семьи идет по орфографии своим, нехоженым путем. Но как, скажите на милость, писал Старый Фриц, которому прусские души в нашей среде хотят воздавать почести? И какая великая поэзия дошла до нас стараниями Гёте, чья орфография никак не удовлетворила бы присяжных бумагомарак?!

Правописание — предмет, созданный исключительно для поддержания в учителях чувства самоуважения — не только сегодня, но и в дни моего детства, — вело себя подобно блуждающим пескам. Например, слово «зал» пишут как кому заблагорассудится: кто «зал», кто на старый лад «зала» или даже «зало».

Если судить по тому, как мы именуем хлеб, который нас кормит в двойном смысле, можно прийти к выводу, что наше торговое заведение не гонится за модой, ибо не только на вывеске над дверью можно прочитать «ржанина», но даже в так называемой старой пекарне, куда проходят через лавку, можно досыта начитаться следующей премудростью: «Матушка-рож кормит всех сплошь», и так много раз подряд, можно поглядеть налево, можно направо, можно повернуться, и всякий раз ты будешь убеждаться, что «матушка-рож кормит всех сплошь». Речение это вьется, как гирлянда по краю изразцовой выкладки.

Мы очень гордимся своей гирляндой. Ну у кого еще есть такая? Каждый посетитель сперва прочтет ее, потом повернется вокруг своей оси, понимающе улыбнется и промолвит: «Так оно и есть», и никого не смущает маленькое упущение по части орфографии.

Не успела нашей лавке минуть неделя, как к нам приходит один человек, плюгавенький такой дяденька с козлиной бородкой. Дяденька называет себя хозяином типографии, печатающей открытки. Он выкладывает на прилавок целую кипу прескверно напечатанных открыток.

На них изображены наиболее примечательные строения округа Гродок, по два — на каждой: пожарное депо и памятник воинам в Зеллесене; трактир «Швейцарское подворье» и жандармский участок в Грос-Луе. Наиболее примечательными зданиями в каждом селе неизбежно оказываются школа и трактир, памятник воинам и торговля колониальными товарами. Родники, пруды, ветряные мельницы, поля цветущей гречихи, рощицы и леса не достойны отображения, они представляют собой невозделанную окружающую среду, они менее сенсационны, чем пожарные депо и бакалейные лавки.