Время спать - Дэвид Бэддиэл

— Ходил сегодня в спортзал? — спрашиваю я, развалившись на безупречно чистом диване.

— Ага, — отвечает он, плюхаясь в кресло напротив. — А что, заметно? У меня усталый вид?

— Нет. По мне было бы заметно. Даже если бы я вчера сходил в спортзал, то все равно было бы заметно.

Бен смеется в ответ. Ему нравится, когда я играю в нашу старую игру, в которой он — Тарзан, а я — слабосильный двуликий Янус.

— Я работал над трицепсами, — гордо заявляет он.

— А у местных качков не возникает сомнений на твой счет? Ты посмотри на себя: в очках, видно, что еврей.

Бен только хмурится в ответ.

— Густые брови. Вполне возможно, что в тренировочных штанах запрятан томик Данте. Они ведь с подозрением к тебе относятся? Может, думают, что ты шпион?

— Нет, — отвечает он, слегка задирая свой мясистый нос со следами перелома, которого на самом деле никогда не было. — Они видят меня насквозь и понимают, что это всего лишь поза.

— Что? Походы в спортзал?

— Нет, попытка прикинуться… интеллектуалом. — Он оценивающе смотрит на меня. — Хотя, чтобы соответствовать, надо обладать веретенообразным телом.

— Хватит бред нести, — отмахиваюсь я. — Не такой уж ты и недалекий. Если на тебя надеть какую-нибудь мантию, то ты будешь выглядеть совсем как умный.

— Хорошая мысль.

— Спасибо. Кстати, настоящий тупица никогда бы не сказал «веретенообразный».

— А как бы он сказал?

Я на мгновение задумываюсь.

— Пожалуй, «тощий», — предполагаю я.

В знак согласия Бен кивает и отхлебывает еще пива. Похоже, он думает о чем-то и не знает, стоит ли заводить об этом речь.

— Гэйб, — все же говорит он. — Догадайся, где я был в субботу.

— На матче «Тоттенхэма»?

— До того, еще с утра.

— Не знаю. А что?

— Я был в синагоге.

Ну ты даешь!

— В какой?

— «Юнайтед».

— Которая на Гроув-Энд-роуд? Где у нас была бармицва?[1]

— Ага.

Я даже присвистываю. Честно говоря, свистеть я не умею, так что это скорее похоже на обычный выдох.

— А кто там раввин? До сих пор Луис Файн?

— Естественно. Продолжает читать проповеди о том, что посещать синагогу только на Рош Ашана и Йом Кипур недостаточно.

— Ну и?.. — спрашиваю я. — Зачем ты туда ходил? Решил обсудить тот отрывок из Торы, который пел в тринадцатилетнем возрасте?

— Нет. Я так и не узнал, о чем был тот отрывок. У него разговор был короткий — чтобы отбарабанил как попугай и все.

— Хорошо хоть, не как петушок.

— Очень смешно.

— Ладно, так зачем ты туда ходил?

— Не знаю. Просто зашел посмотреть, как там оно.

— А ты забыл?

— Нет, конечно. Помнится, все было очень скучно. Но я решил зайти теперь, когда достаточно повзрослел, чтобы по-другому на все посмотреть.

— А Элис с тобой ходила?

— Нет, — слышу я голос Элис и невольно оборачиваюсь. Она успела вернуться. — Они, кажется, все равно черномазых не пускают.

— А как там Сэмми Дэвис-младший? — спрашиваю я.

— Он умер.

— Как и большинство тех, кто сидел в первом ряду. Разве нет?

— Да, да…

— Нет, ну на самом деле. Что ты себе голову забиваешь? Мы, кажется, с этим давно разобрались. В чем ценность еврейства?

— Я знаю, что ты хочешь сказать.

— Что я хочу сказать? Теперь это только моя точка зрения?

— Хватит задавать риторические вопросы. Если ты собираешься меня в чем-то обвинять, то, по крайней мере, перестань говорить как раввин на проповеди.

— Вырасти в иудейской семье есть великое благо, — декламирую я заученную фразу, — ибо весьма…

— …ибо весьма забавно находить всякие еврейские штуки, когда вырастешь, — заканчивает фразу Бен, закрыв глаза.

— Абсолютно верно. Только отойдя на какое-то расстояние от этой религии, понимаешь, насколько она истерична. Это мир странных шляп, нелепых жилеток и коллективных песнопений. Элис, ты многое повидала в жизни, но ты и представить себе не можешь, насколько смешно петь «Худ Гудйор»…

— Это одна поучительная песенка, ее поют в последний день еврейской Пасхи, — объясняет Бен.

— …насколько смешно петь «Худ Гудйор», вспоминая, с какой серьезностью ты все это воспринимал в четырехлетием возрасте.

— Да уж, — смеется Элис, — как много я упустила в этой жизни. Еда будет через две минуты.

Она снова уходит. На лице Бена странное выражение усталого сочувствия, говорящее, что я всех утомил, однако, будучи не совсем уверен насчет собственной персоны, он не высказывается прямо.

— Именно поэтому я дал бы своим детям религиозное воспитание, — заканчиваю я. — Ни за что не лишил бы их этой забавы.

Я смотрю на Бена (вспомнил: того американца зовут Дэвид Копперфильд). Он проводит рукой по своей шевелюре — его что-то беспокоит, и причина этого беспокойства кроется не в нашей легкомысленной беседе о евреях; по-моему, он не хочет продолжать этот разговор.

— Так ты в итоге обдумал?

— Что обдумал?

— Предложение о работе.

Только я собираюсь решительно отклонить предложение, как возвращается Элис. На ней черные лосины и длинный белый вязаный свитер. Я думаю, так женщины и должны одеваться; это одежда, которая у меня невольно ассоциируется с долгими вечерами у камина, нежеланием после секса идти открывать кому-то дверь, с совместным чтением газет воскресным утром. Элис в этих фантазиях очень даже к месту. Несмотря на идеальный порядок в доме, она всегда немного небрежно одета, а ее улыбка — это улыбка любимой женщины, которая только-только проснулась и видит тебя.

— Да, Гэйб, — говорит она, — это замечательная идея. Я об этом думала и пришла к выводу, что лучше тебя никто с этим не справится.

— Почему?

— Потому что у тебя есть собственное мнение. И ты такого наговоришь, что люди тебя возненавидят. А журналу это только на руку. К тому же если вы будете работать вместе, то точно не соскучитесь.

Она думала обо мне в мое отсутствие. Мое лицо и мое имя занимали ее мысли.

«А еще я хотела сказать, что люблю тебя и хочу стать твоей женой. Прости, Бен, надо было рассказать тебе раньше. Как только я подумала о Габриеле в его отсутствие, я тут же поняла, какой он замечательный. Что ж, спасибо за эти три чудесных года, прощай».

Ладно-ладно, она выразилась иначе:

— Впрочем, еда уже готова, так что можно приступать.

В «Любви во время чумы» Габриеля Гарсиа Маркеса влюбленный в замужнюю женщину мужчина не признается ей до самой смерти мужа, а когда муж умирает, они оба уже старики. Они поначалу думают, что все позади, но Маркес делает так, что престарелые любовники одерживают верх над временем, и в заключительных главах для них начинается новая история — добрая весть оказывается еще более доброй, поскольку приходит в последний момент, когда уже дописывается постскриптум их жизней. Ничего хорошего в этом не вижу. Я не в состоянии воспринять счастье, которое доведено до абсолюта в финале. Не хочу заниматься сексом, зная, что жить мне осталось пять минут. Кроме того, невозможно закрыть глаза на дряблые шеи, набухшие мочки ушей, безволосые гениталии, разбухшие подмышки и никуда не деться от мыслей о холодной бездыханности смерти. Попробуй-ка тут сохранить эрекцию, тем более что предстательная железа уже давно сошла на нет. Во время чумы рассуждать некогда. В этом главная проблема — решать надо прямо сейчас.

Ладно, хрен с ним. По крайней мере, я буду миллиметра на три ближе к Элис. А для моего пениса, который ужимается до невозможности, когда я вижу Элис вместе с Беном, это существенно.

— Ладно, буду писать, — соглашаюсь я, садясь за стол.

На ужин у нас рыба по-тайски с лапшой — приготовлено великолепно.

— Вот и замечат…

— Но я не смогу появляться на работе раньше двенадцати. Никогда. Писать буду под псевдонимом, за наличные, никаких контрактов.

— Ну что ты стремаешься? — успокаивает меня Бен, наполняя бокал. — Все будет нормально.

— А кому нравится подписывать эти дурацкие контракты? — вступается за меня Элис.

— В конторе, где выдают пособие, можно встретить массу замечательных людей. Это такой своеобразный клуб по интересам. И ребята уже привыкли рассчитывать на меня. Вот Моррис — что он будет без меня делать?

— Какой Моррис? — спрашивает Элис.

— Моррис, который предлагал мне тридцать фунтов за право поглядеть на то, как я писаю.

— Возможно, мы и его могли бы пристроить, — усмехается Бен. — Делал бы репортажи о водных видах спорта.

Элис разражается коротким, отрывистым смехом. А как же мои шутки, над которыми ты смеялась? Позабыла? Память тебе отшибло? Шлюха, дрянь. В приступе ревности я вновь поражаюсь, насколько хорошо ладят Бен и Элис, кажется, нет даже тени намека на малейшую натянутость в их отношениях. Невероятно. Даже в самые лучшие времена, когда мы смотрим в зеркало любви и держимся за руки, все равно замечаем, что один из нас вдруг замыкается, злится без повода, обнаруживая малейшую шероховатость на зудящем скальпе отношений, не желая мириться с отвратительной манерой пристегивать ремни безопасности или сидеть слишком близко к телевизору, самодовольно развалившись в кресле. В большинстве нормальных семей разногласия тут же решаются — все всех прощают; у Бена с Элис дело обстоит иначе — у них нет никаких разногласий.