Малыш пропал - Ласки Марганита

— Я раздобыл фиакр, — сказал Пьер. — У вас вещей много?

— Нет, только вот этот чемодан, — ответил Хилари, подхватил застегнутый на молнию чемодан, теперь уже любезно сказал «прощайте» коротышке коммивояжеру и последовал за Пьером на улицу.

Там их ждала немыслимо ветхая пародия на наемный экипаж — изодранный серый брезентовый верх был натянут на полуразвалившийся деревянный каркас; понурив голову, стояла жалкая тощая коняга.

— Настоящие такси, можно сказать, недоступны, — извиняющимся тоном сказал Пьер, откинул брезент, чтобы Хилари мог забраться, и последовал за ним. — Мне повезло, что раздобыл его.

Ощутив странноватый затхлый запах конской гривы, Хилари отозвался:

— Страхолюдная колымага. Ей бы катить с призрачным кучером по вымышленной дороге в ад.

— Вы увидите, что, как всем призрачным кучерам, ему требуется солидный куш, — сказал Пьер. — Я думаю, вам известно, какие в Париже цены?

Хилари кивнул и попытался выглянуть из-под болтающегося брезента.

— Мы как раз пересекаем площадь Оперы, — сказал Пьер. — Я снял номер в Лувре. Пытался поместить вас в Скриб, там есть горячая вода, но вы, наверно, знаете, его заняла пресса, так что ничего не удалось. Сейчас в Париже комнаты на вес золота.

— А сами вы где живете? — спросил Хилари.

— В сущности, нигде. Просто у друзей, то здесь, то там, — неопределенно ответил Пьер.

Они пересекли площадь Пале-Рояль, и экипаж остановился перед отелем.

Это невероятно, я хожу там, где шагали немецкие завоеватели, думал Хилари, когда проходил по холлу, возносился на лифте, шел по коридорам. Портье, который так любезно предложил мне заполнить карточку, он что же — исполнял те же обязанности при немцах и кланялся безо всякой ненависти во взгляде, даже без ненависти в душе? А может быть даже, он ненавидит меня, а не немцев?

— Неужели при встрече с каждым незнакомым человеком вы не задаетесь вопросом, что он делал во время оккупации? — выпалил Хилари, обращаясь к Пьеру, едва швейцар внес его чемодан и закрыл за собой дверь.

— Еще бы, — тотчас ответил Пьер, — но машинально, ответ меня не волнует. Этот ярлык — «коллаборационист» — в качестве оскорбления мне надоел. Под немцем каждый из нас делал то, на что способен, а на что он способен, было определено задолго до их прихода.

Хилари подошел к окну, рывком распахнул его. В комнате было душно, не продохнешь, и, к его удивлению, оказалось, что батарея центрального отопления пышет жаром.

— Вы, по-моему, сказали, тут нет горячей воды, — заметил он, и Пьер отозвался сухо:

— Это просто нелепый способ использовать тот малый запас топлива, которым мы располагаем. В ванной вода ледяная, сами увидите.

— Странно, — сказал Хилари и, помолчав, снова заговорил: — Но оккупация, по крайней мере, показала каждому человеку, на что он способен. Это ведь немало — иметь возможность понять такое, вам не кажется?

— Нет, почему же? Одни поняли, что они лучше, чем думали, другие, что хуже. В нашей повседневной жизни у нас все время есть такая возможность.

— Но в обычное время мы не всегда отдаем себе в этом отчет, — возразил Хилари. Казалось, мысль эта почему-то очень важна для него. — Конечно же, оккупация, битва или что-нибудь подобное неизбежно вынуждают нас это понять — это своего рода приговор, вынесенный суровым испытанием.

— И вы этого жаждете, — мягко сказал Пьер.

Хилари вздрогнул и промолчал.

Все совсем не так, как он себе представляет, размышлял Пьер. Испытания никогда не оказываются такими, как ожидаешь. Обычно, когда те, которые ожидаешь, наконец приходят, все ясно и так, а испытания решением выпадают на твою долю совсем в других случаях. Он посмотрел на Хилари, заметил внезапную бледность вокруг рта и задумался. Неужели эти поиски стали тем испытанием, по которому тот будет выносить себе приговор? Надо понять, так ли это, сказал он себе, потом улыбнулся и спросил:

— В дороге вам удалось поесть? Вы очень голодны?

Хилари тоже улыбнулся, но то была внезапная улыбка человека, увидевшего друга в том, в ком опасался встретить врага.

— По правде говоря, я здорово проголодался. Как у вас тут обстоят дела с чаем?

— С чаем… — повторил Пьер. В шутливом замешательстве он схватился за голову. — Я надеялся быть гостеприимным хозяином, — огорченно сказал он, — а едва вы приехали, оказался несостоятелен. Не знаю я, как обстоят дела с чаем.

— Как насчет Рамплмейера? — несмело предложил Хилари. И прибавил: — Называя этот ресторан, я чувствую себя этаким Рип ван Винклем. Вероятно, вы готовы ответить, что однажды повстречались со стариком, который помнил, где когда-то стоял Рамплмейер.

— Что ж, пойдем посмотрим, — решительно сказал Пьер.

На ступенях отеля он сказал:

— Боюсь, нам придется идти пешком, разве что вы предпочтете метро. В Париже пока считанных два автобуса.

— Я предпочитаю пешком. — Хилари стоял здесь и уже опять медленно пьянел от Парижа. — Неужели вам невдомек: мне все еще не верится, что это правда, что я опять в Париже и он источает все тот же аромат? Отправляемся, идем пешком.

Они зашагали по улице Сент-Оноре; Хилари, весь нетерпение, устремился вперед.

— Странная штука, — сказал он немного погодя. — Как в памяти все ужимается. Я думал, я отлично помню эту улицу, а она, оказывается, вчетверо длиннее, чем я представлял. Я ожидал, мы сейчас будем на Рю Ройяль, а мы еще и до Вандомской площади не дошли. У вас бывает такое чувство?

— Нет, — ответил Пьер. — В Алжире мы вечерами иной раз играли в такую игру: делаем вид, будто идем по Буль Миш, и смотрим, кто всех верней перечислит одну за другой каждую лавку, каждую улочку. А то примемся называть станции метро.

Он говорил, и голос его невольно был связан в памяти Хилари с тем вечером у матери, но, пристально посмотрев на Пьера, он увидел, как сильно тот изменился. От усталости, изнеможения и неотступной всепоглощающей боли не осталось и следа. Даже голос стал иным. И только в минуту, когда Хилари вновь услышал этот голос, он заметил, что перед ним другой человек — сильный, уверенный в себе, надежный, одним словом, счастливый человек, в замешательстве подумал Хилари.

— Сюда, — сказал Пьер, когда они свернули на улицу Риволи, и вот он перед ними, ресторан Рамплмейера, именно там, где помнил Хилари. — Видали, — в шутливом отчаянии произнес Пьер. — Всегда одно и то же, про наш собственный город мы узнаем от иностранцев.

Они растворили двери ресторана и вошли.

Официантка принесла еду: чай без молока и сахара, несколько ломтиков тостов и плошку неестественно розового джема. Хилари и Пьер с улыбкой переглянулись. В таких пустяках они достаточно хорошо понимали друг друга, одному не нужно было извиняться за то, что во Франции еда такая скверная, а другому — за то, что в Англии она много лучше. Согретый этой улыбкой, Хилари решился спросить:

— Так что же? — И в молчании, последовавшем за его вопросом, прибавил: — Что вы хотели мне рассказать?

Пьер отвечал очень медленно, почти неохотно:

— Я нашел мальчика, который, я думаю, может оказаться вашим.

— Где он? — хрипло спросил Хилари. Спросил неосознанно, еще не успев подумать; очевидно, вопрос сорвался с губ из-за напряжения, в котором он находился, и для него самого был лишен смысла.

— Сейчас я вам все расскажу. Я вернулся из Северной Африки месяцев девять назад, — начал Пьер, и оборвал себя, и отбросил это начало, что скорее подошло бы для вступления к длинному, подробному повествованию. И сказал безо всякого перехода: — Есть одна женщина, она знает больше других. Когда выпьем чай, хочу вас к ней повести.

— Но послушайте, прежде чем тащить меня к какой-то женщине, вы мне хоть расскажите, что к чему. Это ведь… — «несправедливо» — было на уме у Хилари, но он тоже оборвал себя: произнести такое было бы явным ребячеством.

Он посмотрел на Пьера и увидел с внезапным сожаленьем, что лицо того напряглось, будто он чего-то опасался. Хилари было невдомек, что это его самого опасался Пьер: не знал, как тот примет его рассказ. В первое мгновенье Хилари подумал, уж не предстоит ли ему услышать от Пьера что-то невыносимо страшное, но это только в первое мгновенье, чуть погодя он уже сказал: