Малыш пропал - Ласки Марганита

Каждый раз кто ни приходил за детишками, не всегда тот же молодой человек… а все одно эти самые слова говорили. Тогда, в первый-то раз, молодой человек вытащил из карманов пальто порточки, рубашонку, сандалики, одели мы мальчонку, сказали, к маме он едет, он и поехал, как солнышко рассиялся.

— Его действительно к матери повезли? — спросил Хилари.

— Ох нет, мать уже убили. Мы так сказали, только чтоб в дороге он спокойный был, слушался.

— Все было продумано, — нахмурясь, поспешил вмешаться Пьер; по взгляду Хилари он сразу понял, как тот возмущен.

— Мы всегда так им говорили, когда их забирали, — сказала мадам, явно довольная. — Скажешь им, они к маме едут, — они тогда спокойные, слушаются.

— А куда ж все-таки их везли? — спросил Хилари.

— Не знаю, — решительно ответила мадам, — и не спрашивала. Чем меньше знаешь об чужих делах, тем лучше. Надо надеяться, их в хорошие католические семьи отдавали, ведь многие детишки, которых я в своей корзине приносила, были евреи.

Ужасная бабища, с невольным восхищеньем говорил себе Хилари. Не было для него ничего труднее, чем понять истинную цену человека, в котором равно очевидны свойства хорошие и дурные; он еще допускал, хотя и не слишком охотно, что у хорошего человека могут быть кое-какие грешки, а у плохого кое-какие добродетели, но по-настоящему разобраться во всем этом ему мешала неспособность определить, по какую же сторону этого нравственного водораздела находится он сам.

— Мсье хотел бы послушать о самом последнем ребенке, — услышал он слова Пьера.

У него перехватило дыхание — он ждал.

— Ах, — мягко, с безмерной нежностью произнесла мадам, — маленький мой Бубу.

— Это его имя? — тотчас спросил Хилари.

— Это я его так звала. Его настоящее имя я не знала, мне никто не говорил. Бубу — так я своего Исидора звала, когда он такой же был, от горшка два вершка.

Не может быть, чтоб она говорила о моем мальчике, подумал Хилари. Мой мальчик никогда не мог бы ей напомнить этого ее гренадера Исидора. Хилари даже не осознал, что впервые ощутил своего незнакомого ребенка не как некий символ, но как живое существо, которое необходимо защитить от возможной враждебной критики.

— Расскажите мсье, как Бубу впервые у вас появился, — сказал Пьер.

— Ну, как все остальные, так и появился, крепко спал в моей корзине для белья. Ничего особенного. Принесла его домой, как всех других, а поутру он проснулся и говорит: «Где моя мама?», все они так спрашивали, и я сказала: мама скоро его заберет, я им всем так говорила, и он золотой был мальчонка. Тихо так сидит час за часом и глядит на моего старика.

— Почему? — прорвалось у Хилари невольное любопытство.

— А вы сами, мсье, поглядите, — сказала она, прошла в угол и отдернула белое стеганое покрывало.

За ним на большой латунной кровати лежал старик. Волосы и борода белые, кожа белая до неправдоподобия, открытые глаза бессмысленно уставились куда-то в неописуемую даль. Он лежал совершенно неподвижно. Ничто вокруг него не двигалось, только, пока они смотрели, в уголке рта медленно скапливались большие пузыри слюны, лопались и струйкой стекали по подбородку, а тем временем все так же медленно образовывались новые пузыри.

— Да, мальчонка сидел на кровати рядом с ним и часами глаз с него не сводил, — сказала мадам, и в ее голосе звучала гордость равно за мужа и за малыша.

Хилари замутило. Это безжизненное лицо было ему отвратительно.

— И давно он такой?

— Четыре года, — бесстрастно ответила женщина, опустив покрывало. Пьер и Хилари опять сели у стола. — До того у него только одна сторона была парализованная. Копать он уж не мог и, конечно, другое такое делать, а какие полегче работы вокруг дома, это он справлялся — кур там покормить или что еще по мелочи. А после последнего удара такой вот он стал, сами вы видели. Теперь чем ему поможешь, только покормишь да в чистоте содержишь.

Хилари представил эти ее обязанности, и его еще больше замутило. Прелестный, скрытый от всех глаз домик стал ему казаться зловонным и отвратительным, он жаждал распрощаться и с ним, и с делом, которое привело его сюда. Тошнота подступала к горлу, ее с трудом удавалось подавить, и он с отчаянием впился глазами в Пьера, который, по воле случая, в эту самую минуту говорил, как повезло мадам, что, раз уж маленький Бубу застрял у нее так надолго, его можно было без труда развлечь.

— Да ведь никак я такого не ждала! — с чувством сказала мадам. — Детишек всегда забирали, еще недели не проходило, иногда тем же вечером, а иногда через три дня, через четыре, а уж до следующего вторника это завсегда. Я не знала, что и думать. В следующий вторник — как раз перед Рождеством это было — пошла я на улицу Вессо, и мне говорят, мол, помер господин кюре, во сне он помер, в тот самый день, как забрала я моего маленького Бубу. Не знала я, чего ж теперь делать. Воротилась со своей корзиной домой, стала ждать, может, кто придет к двери, попросит постирать его теще.

Две недели, мсье, три, месяц — никто не идет, а мальчонка мне все милей да милей. Сказала я ему, мол, я его бабушка и смотрю за ним, пока мама не приехала, и он звал меня бабулей. Я вроде и сама поверила, будто он моего Исидора сынок, — а Господь, он знает, Исидор-то мой неженатый был, — и стала надеяться, что теперь уж никто ко мне в дверь не постучит.

Она замолчала, подняла край своего черного фартука и утерла слезы, скопившиеся в уголках ее усталых покрасневших глаз.

Хилари прошептал Пьеру через стол:

— Вероятно, старик умер, не успев распорядиться о дальнейших действиях.

— Надо думать, — мягко сказал Пьер, и оба стали ждать, чтобы старуха снова заговорила.

— Не могло так дальше продолжаться, — угасшим голосом сказала она. — Два месяца прошло, и поняла я это. Нельзя дитя всю жизнь взаперти держать, будто он арестант, на волю его не выпускать, бояться — вдруг кто услышит, как он позовет меня. А еще не по карману мне это. Тогда у меня и работы, считай, почти не было, а дитю, ему молоко надо, и масло, мясо хорошее, красное, и сколько ж оно все на черном рынке будет стоить, это и вообразить нельзя. Потом расти он станет. Из своих одежек вырастет, а новые с неба не свалятся.

Сидела я за этим вот столом одну ночь, другую, думала да гадала, выход искала, как оставить его у себя, и не смогла найти.

У Хилари в голове складывалась картина — склонилась над столом старая усталая женщина, отчаянно пытается найти возможность выполнить то, чего жаждет ее душа, а старик муж лежит на никелированной кровати, и малыш…

— А малыш где спал?

— Да там, с нами, — в удивленье она показала на потрепанное покрывало. — Где ж еще ему было спать? Мы согревали друг друга.

— О Боже, — шепотом произнес Хилари, жалость и отвращенье боролись в нем, пока он представлял эту картину.

— Когда дети вырастают из своей одежды, это и правда проблема, — сказал Пьер. — Как был одет малыш Бубу, мадам, когда он у вас появился?

— Ах, сразу видать было, что это дитя любили, — сказала мадам. — Строчка такая красивая на его рубашонке, ручной работы, а поверх бледно-голубой вязаный свитерок. И маленькие шерстяные бриджи, и носочки шелковые! Грязное все тогда было, мятое, но прачка все одно хорошую вещь да ручную строчку всегда узнает.

— А пальто у него было? — спросил Пьер.

Мадам Кийбёф покачала головой.

— Нет, пальтеца не было. Скажу вам по правде, я сама удивилась, увидала ведь я его впервой в декабре, а потом говорю себе: ладно, подо всем этим бельем угреется он, да и пробудет только день, ну, два — верила я тогда в это, вы понимаете. А господин кюре бледный такой был, озабоченный, не хотела я его этим беспокоить, хотя и не думала тогда, что это он тень смерти на себе чует.

Пьер вздохнул.

— Итак, после того, как Бубу пробыл у вас пару месяцев… — подсказал он.

— Не могло так дальше продолжаться, — сказала мадам как о решенном деле. — С какого боку ни глянь, ясно было — верно я решила. Хочешь не хочешь, а надо найти моему Бубу хорошую семью.