Воспоминания склеротика - Борис Смирнов

      В Омске нас не выпускали в город без справки о прохождении санобработки. Пришлось идти в какую-то баню, где, кроме купания, ещё и «прожаривали» нашу одежду. Мама, боясь меня потерять, силой затащила  в женское отделение, где я не столько мылся, сколько искал место, где спрятаться, чтоб меня не видели голого. Никто, конечно, на меня не обращал внимания в этом, насыщенном паром, огромном зале. Однако какая-то глазастая бабка разглядела всё-таки излишки на моём теле и стала упрекать маму в развращении малолетних.

      Тетиных знакомых мы не нашли и, просидев ночь на вокзале, с утра начали поиски жилья. Никаким официальным путем эвакуированных не расквартировывали, поэтому мама, двигаясь от хаты к хате, умоляла, чтобы нас пустили на постой. Наконец ей удалось уговорить сердобольную женщину приютить нас, и мы поселились вчетвером  в малюсенькой проходной комнатке.

      Город мне понравился, несмотря на сильнейшие морозы сорок первого года. Мы, крымские жители, совершенно не были приспособлены к такому климату. Пимы (так называли в Сибири подшитые валенки) купить было не за что, и мама сшила мне стеганные сапожки, которые вставлялись в калоши, и телогрейку под совсем не сибирское пальто.  Я поднимался в доме раньше всех и, открыв в холодном коридоре дверь, выходящую во двор (она открывалась вовнутрь коридора), расчищал от снега дорожку к туалету. Иногда, после сильного снегопада, если я один не мог с этим справиться достаточно быстро, то будил хозяйскую дочь. Когда основная, самая необходимая по утрам, дорога была очищена, прокладывался  путь к калитке, с тем чтобы, выйдя на улицу,  освободить парадный ход. В выходной, в этом же составе, мы очищали деревянные тротуары ото льда. Мы скалывали лед тяжелыми ломами и штыковыми лопатами и вычищали довольно большой участок, относящийся к нашему дому. После трудной работы нас плотно кормили. А когда по утрам гудел гудок, сообщая, что температура -40 градусов и можно не идти в школу, мы с мальчишками, взяв санки, бежали на улицу.

      Вскоре пришли до востребования от папы одна за другой две открытки. Это была последняя весточка от отца. Больше мы его не видели и ничего о нем  знали. Он остался в Ялте в «истребительном батальоне» на казарменном положении. Затем, как писал в открытках, его перевели на работу в госпиталь. Поскольку Крым был оккупирован, мы понимали, что узнать о судьбе отца нам не скоро удастся. Не имея никаких сообщений о его гибели, хотелось верить, что рано или поздно всё-таки встретимся с ним. Но этого не случилось. Мы даже не смогли узнать, что же с папой произошло. Все долгие военные и послевоенные годы я тосковал по отцу. Мне всегда его не хватало, хотя ощущение, что он рядом со мной,  никогда не покидало меня. Это очень далеко от мистики. Просто я часто свои дела и поступки как бы сверял с его пониманием добра и зла, и это удерживало меня от действий, которые, как мне кажется, мог бы он осудить. К сожалению, я не всегда так поступал. Так что придется перед богом выложить рядом с тем хорошим, на что надоумила меня память об отце, и то дурное, что я совершил, отгоняя от себя мысли о его суровой оценке. Но если бог, как о нем говорят, справедлив, то хочу верить, что мои, вдохновенные памятью об отце, дела перевесят те ошибки и прегрешения, которые я совершил по необдуманности или слабости характера. Сколько бы мне не было отпущено пребывать на этой земле, я до последнего дня сохраню светлые воспоминания о папе, которого мы так ждали всю войну и верили, что он жив и обязательно встретится с нами.

      В Омске я увидел сказочное чудо. Перед новым 1942-м годом на площади города сделали скульптуры вождей изо льда, и они стояли очень долго. Скульптуры были огромные, и, находясь рядом с ними, я чувствовал себя маленьким Каем в ледяных владениях Снежной королевы. Это ощущение сказочной страны часто посещало меня зимой в этом сибирском городе. И тогда, когда в полном безветрии нескончаемо падал крупный снег, одевая прохожих в костюмы Снегурочек и Дедов Морозов, и когда с диким завыванием пурга засыпала двери и окна крепко сколоченных домов, стараясь подольше продержать под арестом нашедших там теплый приют и защиту людей. Но мы ничуть не боялись свирепого разгула Снежной королевы. Мы чувствовали себя в полной безопасности за этими деревянными стенами точно в неприступной каменной крепости. Такой защищённости, уюта и покоя, какой исходил от жарко натопленной русской печи, трудно было бы найти, даже если бы в доме стояли самые современные отопительные приборы.

     Зимняя Сибирь познакомила нас со многими странными и непривычными для южан вещами. Например, я никогда не видел замороженное молоко, которое в форме миски складывали штабелями в коридоре, чтобы не ходить каждый день на базар. Под потолком всю зиму на жерди висели кольца ливерной колбасы,  её мы разогревали на сковородке и смешивали с мятой картошкой. Сибирский кот Васька тоже любил это лакомство. Он разбегался в довольно длинном коридоре и, подпрыгнув, хватался зубами за колбасный круг. Но замерзший  ливер не поддавался острым Васькиным зубам, и, покачавшись на нём, как на качелях, кот прыгал на пол, недовольно урча и фыркая, и убирался в теплую комнату на свое место. В коридоре в больших мешках стояли приготовленные на зиму пельмени. Их делали по вечерам хозяйка дома, её подруги и мама с тетей. Так они собирались то в одном доме, то в другом, то у нас.  Тихо звучали народные песни, под которые очень быстро из-под женских рук на столе возникала гора маленьких с толстеньким мясным животиком пельменей. Они лежали, как ленивые барчуки, скрестив ручки и обижаясь, когда хозяйка непочтительно сбрасывала их в большую коробку и относила в холодный коридор.

      Это было самое удобное время, чтобы забраться на русскую печь с хозяйской дочкой Надей, которая была старше меня на три года и кое-что в жизни уже знала. Она меня учила целоваться. Я оказался способным учеником, и мы этим охотно занимались, пользуясь тем, что взрослые заняты. Делали все очень тихо, чтобы нас не разоблачили. Но если хозяйка усекала какую-то возню, то немедленно, вспомнив, что у неё уже «здоровая девка», усаживала её за стол работать вместе со всеми. Такая лафа, чтобы нас не трогали, к сожалению, была не часто. Видимо поэтому, более как целоваться, я от смышленой подруги не научился ничему.

     Разыскав в Средней Азии родных (точнее они нас разыскали), мы решили покинуть холодный Омск и отправиться на юг, в Казахстан, в неизвестную нам доселе  станцию Арысь.

    Когда, уже много лет спустя, я смотрел замечательный фильм о Тарасе Шевченко, то увидел знакомую мне, покрытую ковылем и пылью, степь, с потрескавшейся от зноя землей, служившей в фильме местом ссылки и заточения в солдатских казармах великого поэта. Облик Арыси, куда мы приехали по зову родных, ничуть не отличался от показанной на экране казахской деревни середины прошлого века. Пылевые смерчи уносили не спрятанные своевременно вещи, вплоть до парусиновых раскладушек, и покрывали серым налетом всё в комнате, несмотря на закрытые наглухо двери и никогда не открывающиеся маленькие окна. Глиняные домики выстроены так беспорядочно, что ни один почтальон не мог разыскать нужного адресата, поскольку ни названия улиц, ни номеров домов найти на них было невозможно. Дворов, как таковых, не было. Просто у дверей домика -  какой-то скарб и две-три бараньих шкуры. Глядя на этот пейзаж, казалось, будто на глазах у тебя плохо протертые очки, не то запотевшие, не то запыленные. Но если бы удалось эти воображаемые очки протереть, то ещё ярче можно было бы разглядеть дикость существования этих бедных людей в стране, о которой пели, что «другой такой не знают, где так вольно дышит человек». В Арыси советский человек тоже вольно дышал, только густой пылью.