Воспоминания склеротика - Борис Смирнов

     Мой папа был очень добрый и мудрый человек. Я всегда ему говорил только правду, и если она была неприятной, то мы вместе думали, как о ней рассказать маме. Но всё это было несколько позже, когда я подрос. А в этот злопамятный день рождения отец был вне себя. Действовал он, не торопясь: медленно разжёг буржуйку и, один за другим, выбросил туда все подаренные мне игрушки вместе с прекрасным гуттаперчевым мальчиком. Я долго не мог понять, за что так сурово был наказан, и не подходил к отцу много дней. По-моему, я даже какое-то время не ходил в детский сад. Потом мама пыталась мне объяснить, что произошло, но я не очень помню, удалось ли ей это  сделать.

ВЫСОКИЕ   ЗНАКОМСТВА

    Мне было пять или шесть лет. Папа в то время работал директором клуба им. Первого Мая. Это был поистине культурный центр города. Там были удивительные встречи, а точнее, встречи с удивительными людьми. Это Константин Симонов с его испанским циклом, поэт Луговской и много других. Конечно, в том возрасте я мало смыслил в поэзии, ещё меньше чем сейчас, но слушать мне было интересно. Я даже запоминал некоторые из стихов. Особенно мне нравились Симоновские про то, как раненый повстанец ползет к водяной колонке, утолить жажду, но воды в ней нет. Стихи кончались словами: - Я умираю, но ура! Водопроводчики бастуют!  В шесть лет я уже знал кое-что о классовой борьбе и всей душой восторгался силой духа и верностью народу рыцарей революции. Или Павликом Морозовым, хотя своего любимого отца я не предал бы ни красным, ни белым. Это «политическое» воспитание  тоже было делом рук моего папы.

      Но вот однажды репетиции в клубе стали ежедневными. Готовились к концерту для почетного гостя города И. О. Дунаевского. Моя мама, активная участница самодеятельности, на этот раз в концерте представила нашу семью самым юным чтецом. Мне пошили настоящий матросский костюм с маузером на боку. Я читал «Левый марш» Маяковсого. Это было не первое моё выступление, но оно имело большой успех и весьма живо заинтересовало нашего гостя. А когда, после показа Дунаевским  песен к новой кинокартине (по-моему, это была музыка к «Волге-Волге), я по своей детской наивности посмел высказать о ней суждение, то мы с Исааком Осиповичем просто стали друзьями. Правда, до его отъезда из Ялты.

       Вряд ли участие в художественной самодеятельности в столь раннем возрасте сыграло роль в выборе профессии. Но то, что это, как и любовь родителей к искусству, влияло на мое художественное воспитание, безусловно. Отец и мать меня таскали за собой на все встречи, спектакли, вечера. А надо сказать, что крымская Ялта посещалась очень известными и интересными людьми и не менее прославленными эстрадными и театральными коллективами.

       Помню свое первое театральное впечатление. На сцене курзала мы смотрели спектакль (это, как потом выяснилось, была комедия «Без вины виноватые»). Больше всего мне запомнилась одна сцена. У стола стояла красивая женщина и гладила что-то большим паровым утюгом. В это время быстро вошел какой-то мужчина  и она, оставив утюг, бросилась к нему. Они очень долго целовались. Я начал нервничать, боясь, чтобы от горячего утюга не начался пожар. Меня удивляло, что взрослые  сидят спокойно и совершенно не думают об этом. Я поделился своими опасениями с мамой. Она стала меня успокаивать, объясняя, что там, за кулисами, обязательно есть дежурный пожарник. Но пожар не возник, поскольку занавес довольно быстро закрыли. Все захлопали в ладоши. Я был уверен, что восторг публики был вызван своевременным предотвращением бедствия. 

       Папа неплохо рисовал, и копии, сделанные им с картин великих художников, висели и у нас, и у наших друзей. Особенно много внимания он уделял картине «Спящая красавица». Я не помню, кто её автор, но отец позволял себе время от времени рисовать ей новые платья. Мама по этому поводу шутила: - если бы ты мне так часто менял наряды, то я была бы самой модной дамой Ялты. - Хотя мы жили до войны довольно неплохо, у мамы было только одно «вечернее» платье, которое она одевала, когда уже с наступлением темноты мы шли на ежедневную прогулку по набережной.

      Вечерняя Ялта это воспоминание о рае, из которого изгнали нас совсем не за прегрешения. Черное бархатное небо, расшитое мелким бисером, служило фоном, на котором блестящими искорками сверкали далекие огни изогнутого дугой города с  вытянувшимся в морскую даль молом. Море, горя яркими самоцветами, освежало лицо мельчайшими брызгами. Оно так играло лунной дорожкой, воспетой сотнями художников, как будто звало пойти по ней туда, где нет ни конца, ни края, где только неясное будущее, обязательно радостное и нескончаемое. И вдруг, как по желанию чудотворца, на горизонте начинала расти маленькая блестящая точка, за которой, как бы ты не следил, всё равно не увидишь момента превращения её в светящийся, маленький, как макет, пароход. Он приближался, преображаясь  в горящий огнями остров, на котором обитают веселые, поющие и танцующие люди.  И музыка аккомпанировала  их жизни до самого причала и, может быть, не заканчивалась, если бы они так необдуманно не оставили этот чудесный плавучий дом. 

      Но не только в обществе родителей мне посчастливилось встречаться с интересными людьми. Не могу не вспомнить моего общения с прекрасным человеком и актером Петром Олейниковым.  Он впервые появился на ялтинской студии с молодыми тогда артистами Смирновой и Шишкиным. Снимался фильм «Отчаянная голова», который потом в прокате назывался «Случай на вулкане». Мамина сестра с мужем работали на ялтинской кинофабрике, как тогда её называли. Там же они и жили. И хотя для посторонних туда вход был запрещен, я, пользуясь правом родственника, все свое свободное время проводил на территории, где рождалось кино. А когда начали снимать фильм «Конек – горбунок» и Олейников был в Ялте достаточно долго, он развлекался тем, что собирал студийных мальчишек и вел в город, в тир. Там он покупал кучу пулек-кисточек  и учил нас стрелять.

      Мне даже довелось сниматься в массовке в «Коньке-горбунке» вместе с Олейниковым, в сцене приезда Цап-Царапа на ярмарку. Меня одели в  костюм крестьянского мальчика и дали большой круглый поднос с лепешками. Когда в деревянные ворота въезжал верхом на огромном тяжеловозе Цап-Царап, мы все должны были разбегаться, давать ему дорогу и падать ниц.  Надо сказать, что было это довольно опасно для тех, кто стоял на пути, где проезжал громадный конь, который меньше всего следил за тем, чтобы ярмарочный люд успел отбежать в сторону. Провели репетиции и сняли несколько дублей. И в последнем дубле я оказался в таком месте, что еле успел рвануться от огромного коня и упал, рассыпав все лепешки. Я об этом рассказал  тетиной подруге, киномонтажёру Нине Глухониной, и она мне поклялась, что такой кадр обязательно попадет в фильм. Но сколько   раз я  ни смотрел «Горбунка», себя в нем не увидел. Будучи на студии постояльцем, я снялся не в одной картине, но нигде на экране не обнаружил своего лица (моя кинематографическая карьера началась весьма неудачно, видимо, поэтому и не продолжилась). Разве что у Рошаля в фильме «Год как жизнь», но об этом потом.