На крутом перевале (сборник) - Марин Ионице

Стой, стрелять буду! Даешь предупредительный выстрел. Твоя обязанность — никого не пропустить. Стой, стреляю! Стреляешь — и… в пустоту.

Я мог бы, конечно, обратиться с рапортом. Попросить защиты у лейтенанта или капитана. Но кто способен защитить тебя от твоего собственного прошлого? Ты служишь в армии для того, чтобы защищать страну, а не для того, чтобы армия защищала тебя.

Я не стал писать рапорт. Но как-то командир взвода сам отвел меня в сторону во время одного из перерывов между занятиями. Прикурил от моей сигареты. Уселся на край учебной траншеи и предложил мне сесть рядом. Скорее, приказал, увидев, что я колеблюсь.

Траншея была настолько узкой, что завитки дыма от наших сигарет в этот холодный день переплетались, словно в одном очаге горели два полена.

— Что с тобой, Вишан Михаил?

Я прекрасно понимал, о чем он спрашивает, но какое это имело значение?

Мой командир взвода — с тех пор как он командир взвода — считает, что он вправе бесцеремонно вваливаться и категорично требовать: ну-ка открой мне свою душу, я устрою там проверку.

Вскочив на ноги, несмотря на протестующие жесты лейтенанта, я принял стойку «смирно», — конечно, насколько позволял уровень моей подготовки.

— Докладываю: со мной ничего не происходит!

Лейтенант, который по уставу не мог принимать рапорт сидя, поднялся, недовольный тем, что не получилось разговора по душам.

— Так уж ничего?

Он улыбнулся как человек, который уверен, что многое знает. Но он так молод. Парень в военной форме…

— В отношении этого вам не следует беспокоиться.

— А в отношении чего «этого»?

Он снова улыбнулся, так, будто я играл с ним на пустыре в тряпичный мяч. Было достаточно проблем, которые могли привлечь внимание командира взвода. Например, эта проклятая стойка «смирно». Верзила-сержант заставил меня упражняться перед зеркалом. В конце коридора у нас висело зеркало в рост человека. Я позировал перед ним, как перед объективом фотоаппарата, но у меня ничего не выходило.

А еще повороты на месте — налево, направо, налево кругом. Их так много!

— Хорошо-хорошо, поговорим еще, — отеческим тоном проговорил лейтенант, этот юноша в военной форме, всего на год-два старше меня. Он подал команду: — Взвод, строиться!

Я бросился занять свое место в строю.

Не закрывая за собой дверь, я кричу еще из прихожей:

— Давай убежим!

Девушка выглядывает из своей комнаты. В холле полутьма, свет падает лишь из-под розово-оранжевого абажура торшера и придает предметам какие-то причудливые формы, очертания. Как обаятельны молодые женщины, когда они еще окончательно не проснулись, с неприбранными волосами, в одеяниях тонких, как паутина.

— Убежим?

— Убежим!

— Боже упаси, в этот час?! — Это моя тетя, Софья. Она на кухне, руки ее опущены до локоть в таз с тестом.

— Убежим, — решается коротко Зина. — А ты принес магнитофон, или потанцуем после того, как убежим?

Однажды я пришел с магнитофоном и мы танцевали вдвоем, танцевали до изнеможения, точнее, дергались и тряслись один возле другого, так, без всякого смысла. Хи-ла-хо-хи, хи-хи, хали-гали, пингвин-мам-бо, ай-йа-йа. Возможно, и тогда мы хотели убежать куда-нибудь.

— Но у нас только пластинки с народной музыкой и музыкой лэутаров [6], — вступает в разговор тетя Софья. — Или вы можете убежать и так?

В конце концов для того, что я хотел сделать, вполне подходит музыка лэутаров. Сырба [7] в повозке, сырба поповская, сырба «все на месте», сырба сумасшедших — сколько этих сырб, в которых можно кружиться, пока не потеряешь голову, если, конечно, есть что терять. А можно и без всякой музыки.

Зина появляется в дверях:

— Брать с собой что-нибудь?

Не знаю, что и сказать. В действительности я и сам-то толком не знал, чего хочу, и у меня не было никакого плана.

— Не беру ничего с собой, — решает сама девушка. Через несколько секунд она готова.

— Я пошла с Рэзваном, — бросает она на ходу.

— Почему вы не убегаете сюда, в дом? Сдвинем ковер в сторону, и места будет больше чем достаточно! Вы никого не беспокоите, вам никто не мешает! — вздыхает тетя Софья.

Хула-хоп, хи-хи-хи… Хали-гали. Пингвин-мамбо… Ах, тетушка Софья…

— Что это взбрело вам в голову убегать куда-то, как будто для вас недостаточно места дома.

Мы бросаемся в первый подошедший автобус — нас даже не интересует его номер — и берем билеты до конца. Молчим. Что мы можем сказать друг другу? Висим на поручнях, как белье, развешанное для сушки. Постепенно, особенно возле рынка, в автобус набиваются женщины с корзинами овощей и бидонами молока. Крестьяне волокут мешки с хлебом, бутылки с маслом и кульки с сахаром. Лезут со всех сторон, толкают так, что Зина буквально прилипает ко мне. Чувствую, как стучит мое сердце — «тук-тук-тук» — на ее лопатке. А может, это ее сердце стучит?

Девушка защищает грудь руками. Какое-то время все энергично работают локтями, чтобы освободить себе место, после чего устанавливается удовлетворенная тишина. У девушки красивая длинная шея с золотым пушком, волосы собраны в пучок. Мое сердце бьется на ее лопатке. Зина — моя молочная сестра, по крови — двоюродная. Когда я рядом с ней, меня преследует смущение моего далекого детства, от которого не могу избавиться…

Автобус оставляет нас где-то в поле, на обочине шоссе, покрытого смолой.

Машина поворачивает к городу, и мы остаемся одни — словно на краю света.

— А сейчас куда?

Откуда мне знать? Должен ответить, но не знаю, что сказать. Беру Зину за руку и, увлекая за собой, бегу что есть сил. Ей трудно бежать в таком темпе, волосы падают на глаза, но она смеется, радуется, как ребенок, ее теплая ладонь в моей руке. Неожиданно окружающий мир перестает для меня существовать. Только очень смутно, как будто издалека, слышу Зинин голос; он становится тише, все тише: «Оставь меня, не могу больше». Я бегу, как робот, словно во мне работает какой-то механизм. Не знаю, когда потерял Зину, когда выскользнула ее рука из моей. Останавливаюсь чуть не плача и оказываюсь лицом к лицу с Зиной. Она берет меня за руки повыше локтей и встряхивает:

— Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой?

Я нарочито удивленно переспрашиваю:

— А что со мной?

Потом мы долго сидим на каменном выступе дорожного столбика.

«Напрасно!.. Никуда не убежать, не скрыться».

Лейтенант… Маленькое девичье лицо. Даже непонятно, зачем он бреет его, и бреет до крови, каждое утро.

— Я хотел, чтобы мы побеседовали как человек с человеком…

Наверное, это значит не обращая внимания на звания и должности. Как человек с человеком — как равный с равным. Как юноша с юношей. Ну-ка скажи, братец, что у тебя на душе. Если я снисхожу до того, что говорю с тобой как с равным, надо, чтобы и ты сделал хоть маленькое усилие в этом направлении.

— Ну все, я вижу, что у нас разговор не получится. — В голосе молодого офицера оттенок, напоминающий угрозу, как мне кажется. Что может означать это «все»? До сих пор я делал все, что зависело от меня, с этого момента открывается новая страница наших отношений. Чего он не смог добиться от меня таким образом, добьется властью, которой наделен. Потому что это входит в круг его обязанностей, и отказ равносилен неповиновению. Он своего добьется даже в том случае, если это не доставит ему никакого удовольствия.

Наш командир взвода… Каждое утро на площадке. Такой молодой.

— Принимаю рапорт!

— Товарищ лейтенант, второй взвод, численность присутствующих — столько-то солдат…

— Доброе утро, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

Кричим с усердием и от души, насколько позволяют нам легкие. Мы, лягушата, не выработали еще автоматизма, все, что мы делаем, делаем с полной отдачей.

— Благодарю вас, товарищ лейтенант!

Лейтенант очень удивлен. Видимо, в армии так не принято. Ясное дело, еще многому надо учиться.

— За что же ты меня благодаришь?

— За то, что вы интересуетесь мною. Но…

— Но что?..

Это могло показаться чем-то вроде насмешки, и не только насмешки, а попытки оправдания — настоящее пижонство даже по гражданским меркам, не говоря уже о военной службе, где есть уставы и воинский порядок, где не допускаются никакие двусмысленности, где все должно быть просто и ясно.

— Это все, товарищ лейтенант!

— То есть?

Этот парень с двумя звездочками на каждом погоне основательно знал свое дело и не мог допустить двусмысленностей.

— А что еще? Выполняю свой долг. Как все…

Я бросаю ему, как мяч в сетку, целенькую и готовую проблему, или, по крайней мере, мне так казалось. Хочу дать ему понять: двусмысленность, если она и есть, не от меня исходит, я же, как молодой солдат, наоборот, имею право на разъяснение.